Что внутри человека толмачев
Александр Толмачёв
Тренинги и курсы автора
Подробнее о Александре Толмачёве
Родился и вырос Александр Толмачев в Москве. По профессии – доктор, но по призванию – педагог. Всегда больше времени уделял клиническим исследованиям и обучением коллег и медицинских советников. В той или иной форме работает с детьми с 2004г. В 2016г. Александр запускает развивающий проект для дошкольников и младших школьников, а также их родителей.
Александр Толмачев: Я искренне хочу, чтобы дети увлеклись знанием и убедились, что изучать окружающий мир это не скучно, а весело и безопасно. Они должны сами этого хотеть, ведь только любознательность — ключ к полноценной реализации в жизни.
Детский Лекторий Александра Толмачева – это интерактивные лекции (онлайн и офлайн) и материалы для домашней работы. Посвящены они окружающему миру и безопасностей детей в нем. Если прочесть отзывы о работе лектора Александра Толмачева, то становится понятно, что даже единоразовое соприкосновение с Детским Лекторием меняет детей и родителей в лучшую сторону.
Лекции Александра Толмачева – не просто познавательные и полезные. Их задача – сфокусироваться на центре внимания ребенка и его интересах. Занятия развивают в детях критическое мышление, любознательность, прививают интерес к чтению, а также максимально вовлекают родителей, что гармонизирует отношения в семье и делает ее членов счастливее.
Эксклюзив от детского популяризатора науки Александра Толмачева о семье, детях и воспитании
Эксклюзив о семье, детях и воспитании. Почему нельзя делать с детьми уроки? В чем главная проблема российских учителей? Чему нас учит природа и почему дети так любят динозавров?
Беседовала Анастасия Жидкова @liberty.magazine
Папа месяца. Согласитесь, необычно и интригующе. Из номера в номер мы беседовали с мамами, и вот сейчас перед нами папа. Папа, который вовлечён в воспитание и образование своих детей, коих у него четверо. Более того, папа, который вовлечён в воспитание и образование ваших детей. Да, не удивляйтесь.
Уверены, оно того стоит.
Александр, по образованию вы врач. Как так получилось, что вас увлекла популяризация науки, да ещё и для детей?
Природа меня увлекала ещё с тех пор, когда я пошёл в детский сад. Я очень интересовался динозаврами, космосом и устройством человеческого тела. Меня завораживали московские музеи, я любил читать детские энциклопедии. У меня были маленький микроскоп и детская подзорная труба. Мне кажется, что, открывая детям мир, я открываю его снова для себя самого так, как я это делал, будучи маленьким. Теперь мне даже кажется, что я существенно не менял род своей деятельности: я всегда любил изучать сложные научные тексты, я научился пересказывать их содержимое коллегам простыми словами, я научился выступать перед большой аудиторией учёных и управленцев, а потом я просто поменял аудиторию и назвал себя детским популяризатором науки.
Открывая детям мир, я открываю его снова для себя самого.
У вас четверо детей. Какой вы отец? Каких воспитательных методов вы придерживаетесь?
Основное правило такое: ребёнок – это уже отдельный человек. Притом самый близкий. У него свои желания, мотивы, реакции и ещё созревающая нервная система. Никаких специальных методов я не придерживаюсь. Я стараюсь своим несовершенным примером показать, как относиться к людям и вещам. Я пытаюсь улучшать себя и надеюсь, что мои дети от этого тоже станут лучше. Огромная роль в воспитании детей принадлежит моей жене Марине и её готовности терпеливо беседовать с детьми и всегда занимать их сторону во внешних конфликтах. Я уверен, что такой тыл – гарант гармоничной личности.
Не секрет, что у нас в стране большие проблемы с преподавательским составом. Мало увлечённых, горящих своим делом педагогов. Вы видите какой-то выход из данной ситуации (именно с точки зрения государственной образовательной политики)?
Мне кажется, что школьным учителям катастрофически не хватает времени, чтобы увлекаться своим предметом. Свободное время учителя – это источник свежих идей, без которых невозможно двигаться вперёд.
Свободное время для любого увлечённого человека – это самое важное время, потому что при минимальной нагрузке рутиной обязательно родится классная идея. И понемногу улучшая себя и свою работу, мы непрерывно растём.
Поэтому разгрузка учителей, на мой взгляд, – одна из важнейших задач на пути повышения качества среднего образования.
Школьным учителям катастрофически не хватает времени, чтобы увлекаться своим предметом.
Я, помимо своей работы в журнале, уже 5-й год занимаюсь преподаванием в университете и много общаюсь с современными студентами. И с одной стороны, они прекрасны. Они гораздо более смелые, свободные, знающие себя ребята по сравнению с нами. Но многие эксперты в области образования говорят, что с точки зрения багажа знаний, эрудиции современные подростки часто уступают прежним поколениям. Является ли это проблемой, на ваш взгляд?
Новое поколение живёт в новом мире, где доступ к любой информации предельно прост: Интернет живёт в любом кармане. Из-за этого хранить знания в своей голове уже необязательно. Гораздо важнее уметь быстро находить правильные ответы на вопросы. Ключевое слово тут – ПРАВИЛЬНЫЕ. В этом нам помогает новый набор навыков: умение формулировать запрос, умение анализировать информацию, сравнивать её и отличать правду от заблуждений, то есть умение мыслить критически. Ведь если мы научимся искать ответы на вопросы, научимся учиться самостоятельно, то и багаж знаний, и эрудиция прокачаются сами собой.
Хранить знания в своей голове уже необязательно.
Как учатся в школе ваши дети? Вы ставите перед ними какие-то образовательные цели? К примеру, закончить четверть с одними пятёрками?
В школу пока ходит только мой старший сын Тимофей. Конечно, никаких подобных целей мы перед ним не ставим. Зачем? Это сильно сбивает ребёнка с толку и создаёт ложное убеждение, что его главная цель – радовать родителей. Он ведь пока только пробует себя в разных областях, а оценки – это лишь обратная связь, говорящая о том, что у него получается лучше. Я не против самих оценок, они нужны. Но ещё нужно обязательно интерпретировать ребёнку их смысл.
Уроки. Я лично знаю множество семей, где дети 10-12 лет не садятся делать домашнее задание без мамы. А как у вас проходит этот процесс? До какого возраста, на ваш взгляд, стоит делать уроки вместе с ребёнком?
Не стоит делать уроки с ребёнком. И проверять их тоже не обязательно. Но помогать, когда есть конкретный запрос, нужно. Помогать – значит «давать удочку», а не «рыбу». Иногда полезно «отпустить» ребёнка и позволить ему самостоятельно решать свои проблемы с учёбой. Это только прокачивает ответственность за свои результаты. И не нужно бояться перехвалить ребёнка, если у него что-то получается без вас.
Но такой навык присущ самым крутым родителям.
Иногда полезно «отпустить» ребёнка и позволить ему самостоятельно решать свои проблемы с учёбой.
Не стоит делать уроки с ребёнком.
Помогает ли вам тот гигантский объём знаний, который у вас есть, в повседневной жизни? Если да, то как?
Дело не в объёме знаний, тем более что он совсем не гигантский. Помогает мне в первую очередь полезный навык быстро разбираться в том, как устроены явления вокруг нас. При этом в XXI веке уже нет никакой необходимости самому изучать природу и общество, потому что есть Интернет.
Сейчас главное – навык разумного поиска и то самое критическое мышление. Например: я не родился в социальных сетях, и меня, как и многих мужчин, когда-то вообще не интересовал Instagram. Но как только я поставил перед собой задачу донести свои рассказы об окружающем мире до большой аудитории, я стал изучать неписаные законы социальных сетей так, как если бы от этого зависела моя жизнь.
Сейчас главное – навык разумного поиска и то самое критическое мышление.
К сожалению, в нашей стране огромное количество невключённых отцов, которые убеждены, что их роль в семье ограничивается функцией добытчика. Что может, на ваш взгляд, повлиять на изменение этой ситуации, и есть ли тут какая-то положительная динамика за последнее десятилетие?
Динамика огромная: сейчас модно быть включённым отцом! Работать с утра до ночи, а дома лежать без сил кверху лапками – для этого много ума не нужно, здесь нужны трудоголизм и покорность. А ты попробуй включить ум и изменить свою жизнь так, чтобы не умирать на работе, при этом хорошо зарабатывать и чтобы сил на детей хватало. Многие скажут, что это невозможно. Значит, так и есть: для них это невозможно.
Может ли женщина изменить поведение мужчины? Не надо на это рассчитывать. А если ей удалось переделать мужа, то нужен ли теперь ей такой пластилиновый муж, ждущий от неё инструкций, каким ему быть?
Сейчас модно быть включённым отцом!
Вы давно и много работаете с детьми. Какие они, на ваш взгляд, – современные дети? И чем они отличаются от своих сверстников из прежних поколений?
Они очень крутые. Гораздо круче своих родителей. Они гораздо смелее, эрудированнее и талантливее, чем был в детстве я.
Я был стеснительным ребёнком и не любил отвечать на уроках вслух. Кстати, именно поэтому я убеждён, что молчащие на уроках дети – это нормально, это просто другой способ взаимодействия с миром. Современные дети очень похожи на смелых и счастливых взрослых, только они ещё маленькие. Я очень хочу, чтобы их отношение к миру не менялось с течением времени.
Молчащие дети на уроках – это нормально, это просто другой способ взаимодействия с миром.
Современные дети очень похожи на смелых и счастливых взрослых, только они ещё маленькие.
Вы много говорите о динозаврах, и дети их действительно обожают. Как вы думаете. в чём причина этой любви?
Вероятно, потому, что из всех фантастических существ из мира ребёнка только динозавры действительно существовали в природе. Никаких других чудовищ, единорогов, домовых, Кащеев или Кракенов никогда не было. А динозавры были. Это ли не чудо?
Я использовал любовь детей к динозаврам, чтобы через эту тему открыть детям мир. Ведь, рассказывая о доисторических пресмыкающихся, можно рассказать и о географии, и о космосе, и о погоде, и об эволюции, и о множестве других животных.
На ваш взгляд, в чём главная миссия каждого папы?
«Миссия» – это, наверно, слишком громко сказано. Папа должен быть папой так, как он может, как ему подсказывает внутренний голос. Тут нет правил, а это значит, что отцов идеальных тоже не может быть.
В одном из ваших постов вы написали удивительно мудрую фразу:
«В этом природа зрелого лидерства и родительства – быть садовником и не обманывать себя, что ты чей-то хозяин». Наверняка у вас, у человека, погружённого в природу окружающего мира, возникает много подобных метафор. Поделитесь, пожалуйста, с нами ещё парочкой.
Есть прекрасная история о том, как заботливый естествоиспытатель захотел помочь бабочке выбраться из куколки. Бабочке в этот момент было невероятно тяжело, ведь выбираться из жёсткой куколки – это огромная нагрузка на весь ещё слабый организм. Бабочка совсем выбилась из сил, казалось, что она сейчас умрёт. И тут учёный решил надрезать куколку, чтобы бабочка выбралась побыстрее. Так он и сделал. И что же произошло? Бабочка через некоторое время погибла, потому что не смогла летать.
Добрый человек не учёл, что усилие, которое нужно приложить для выхода через узкую щель куколки, необходимо бабочке, чтобы её тело созрело для полёта. Он не учёл, что выход из куколки нельзя торопить, потому что тельце бабочки должно было обсохнуть, а на это нужно время. То есть жизнь заставляла бабочку с трудом покидать свою оболочку, чтобы она стала сильнее и смогла потом расти и развиваться. Напомню вам, что этот человек был очень добрым и, вероятно, очень тревожным.
Это, конечно, притча, в природе всё происходит сложнее. Но эта история точно передаёт суть: не нужно, чуть что случилось, спешить помогать ребёнку.
Что бы вы пожелали каждому новоиспечённому папе в начале этого долгого и важного пути?
Идея простая: стать папой – это самое крутое, что может случиться с мужчиной, который любит женщину. Но, чтобы им стать, недостаточно просто дождаться рождения ребёнка. Чтобы стать папой, нужно стараться каждый день после его рождения. И, даже если будет совсем тяжело, важно продолжать тренировать свои терпение и выдержку. Первый год жизни ребёнка – это почти как армия для молодого мужчины: будет тяжело, но запомнится на всю жизнь.
Стать папой – это самое крутое, что может случиться с мужчиной, который любит женщину.
Толмачев В. М. Где искать XIX век?
Где искать XIX век?
Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000
Московский государственный университет печати
http://www.hi-edu.ru/e-books/xbook047/01/part-005.htm#i1023
Речь идет о художественной цене секуляризации и культурологического сдвига, наметившегося на рубеже XVIII-XIX веков и столкнувшего между собой «традицию» и «новаторство». Столь ли уж бесспорны, несмотря на всю их принадлежность нам и нашему времени по плоти и крови, художественные достижения, инициированные Просвещением (как идеологией) и романтизмом (как философией свободы личного творчества)? Каковы емкость и потенциал развенчания «архаик», «украшательств», «штампов» ради «говорения прямо», «самоценного мастерства»? Не провоцируют ли они слабость и несвободу культуры в момент ее, казалось бы, расцвета и освобождения?
Когда-то размышления на эту тему вынудили Т. С. Элиота к отчаянному в либеральной среде поступку (он, имея в виду невозможность поэзии без ощущения вечно возобновляющейся в языке идеальной меры, назвал себя классицистом, католиком и монархистом). Что не повлияло на общее для 1920-х годов преклонение перед поэтической «новизной», и сей поэт, несмотря на известность, остался в понимании идеального единства поэзии явным маргиналом. Тем не менее, отдавая дань уважения Элиоту и «реакционности», в нем воплощенной, нам хотелось бы указать на определенные преимущества, которые дают возможность описать литературное время XIX в. в свете антитезы классическое/неклассическое и уйти, таким образом, от навязчивой социологичности литературоведческих терминов.
Бастионом социологии является прежде всего термин «реализм» («классический реализм», «критический реализм»). Это специфически трактуемое понятие стало у нас в стране до такой степени саморазумеющимся, что в постсоветское время не написано, по нашей оценке, ни одной серьезной работы о реализме, где ему наконец-то была бы отведена роль принципа построения текста, а не модуса решения идеологических (восприятие социума с «антибуржуазных» и «нерелигиозных» позиций), философских («диалектическое» мировосприятие, описывающее эволюцию, «самодвижение жизни от незнания к знанию»), теоретико-практических (проблема рецепции и ее стратегий; интерактивность обучения в мультикультурной среде) задач, с проблемой литературного мастерства связанных по меньшей мере косвенно.
Конечно же трудно отрицать, что понятие реализма применительно к литературе XIX в. вполне употребительно в бытовом смысле, ориентированном, скажем, на оптический, живописный, жизнеподобный образ или на противопоставление «гражданских» достоинств русской культуры «индивидуализму» культуры западной. Оно легко подходило и, наверное, все еще подходит для целей, связанных с той или иной трактовкой государственной политики в области культуры и книгоиздательства. Всем памятны, к примеру, сочинения Г. Лукача, Б. Брехта, М. А. Лифшица, Р. Гароди, московская дискуссия 1957 г. о реализме, простительное желание назвать, в интересах публикации, «реалистом» заведомого «нереалиста» имеет, правда, при соответствующей интерпретации, и философический потенциал, но так и не получило измерения, позволившего бы ему выйти за рамки отрицательной характеристики (антиидеализм, антиромантизм, антимодернизм, антитоталитаризм, антидогматизм и т. п.).
материальной системы ценностей третьего сословия и его представления о свободе в приложении к искусству, скорее, породила представление о противоречиях прогресса, нежели его механистической заданности. Культурологический сдвиг, наметившийся на рубеже XVIII-XIX веков (но получивший долгую актуализацию и ставший в результате проблемой всего XIX в. как открытой эпохи в культуре), заговорил поэтому на языке по меньшей мере двойного виденья, pro et contra. Это усложнение взгляда, наличие в тексте конфликта текста и контртекста (дискурса), особо остро поставило в эстетике творчества вопрос не столько о реализме изображаемого («реализм» елизаветинской драмы опирался, к примеру, на вымысел, на барочную условность), сколько о реальности творчества и его языка, поставленных перед трагедией неадекватности, соперничества между формой и тем, что заведомо в век зарождения глобальных информационных потоков превосходит возможности формы и тем самым сверхчеловечно, символично. Столкновение между «литературой» и «жизнью», «жизнью» и «судьбой», личным и сверхличным (безличным) исполнено большого напряжения. Это глубинная тема Байрона и Толстого, Бодлера и Уайльда.
Этим паролем, к слову сказать, завершается джойсовский «Портрет художника в юности», где становление мастера как отрекающегося показано в высшей степени по-гетевски. Симптоматично, что, размышляя о задачах творчества, Стивен Дедалус прежде всего пускается в спор с Аристотелем. Провозвестием подлинного творчества в романе опять-таки является сцена по своей стилистике гетевская. Этот мистический акт, епифания, связан с встречей на берегу моря незнакомки, чудесной и возбуждающей Стивена телесности («Елены», «Весны», «Венеры»), что побуждает Дедалуса стать Заратустрой, спуститься с высот долу, «в миллионный раз встретить жизнь».
Итак, Гете творец новой античности (что подчеркнуто в статье «Античное и современное»), или «антиидеалистической формы идеализма» (Т. Манн). Часть и целое, субъект и объект, поэзия и правда, страстная речь и риторика у Гете поменялись местами, а то и слились, стали экспрессией, естественностью, «проживанием»: «Да будет каждый греком на собственный лад!». По отношению к реальности творца, личного структурирующего начала, «своего формата» материал вторичен («материал и содержание произведения мы сейчас. не рассматриваем»).
«сопричастный христианскому откровению» и посредством Сократа (в «Ионе») издевающийся над «демоническим». Развоплощающий и заново структурирующий характер гетевской классики предполагает стирание границ между риторическими жанрами. Империализм (империализм без территории, или символ личного творческого времени) множит республики творчества, вечные спутники той вечно не убывающей силы, под влиянием которой возникают «педагогическая провинция» и «мировая библиотека». Граница между поэзией и прозой столь же ненадежна, как и рубеж между Паном и Человеком, жизнью и творчеством, духом и телом, верхом и низом.
Создание в литературе XIX в. специфического идеологического пространства «под Бальзака» и его «направление» сдвинуло многих авторов со своих литературных мест. В 1820-е годы эти перемещения еще как-то объяснимы. Но применительно к позднейшему литературному времени запутывают настолько, что остается абсолютно неясным, как соизмерить «реализм» с творчеством Гейне, Лермонтова, Бодлера.
Поразительно, но при этом забывают о других знаменитых словах Стендаля («Всякое произведение искусства прекрасная ложь; всякий, кто когда-либо писал, отлично знает это. Нет ничего нелепее совета, который подают люди, никогда не писавшие: подражание природе»). Они-то, на наш взгляд, и дают ключ к адекватному пониманию образа зеркала и стендалевской художественной задачи.
Если общие контуры романтического задания Стендаля знакомы нам, скажем, по творчеству Лермонтова (ужас мгновенности бытия; трагически поданная демоническая личность, которая отчасти выступает самокарикатурой; сатирически представленный социум; роковая женщина [«гений чистой красоты»]; дорога жизни, заканчивающаяся «сном» и «отречением от счастья»; поэтизация зла, эстетическое противопоставление героического преступления буржуазно-мещанской добродетели), то его повествовательное решение дано сравнительно неожиданно.
«Красного и черного» неклассичность Стендаля? Мы отдаем себе отчет, с каким литературным прошлым, с кем из писателей начала столетия спорит Стендаль, но при этом не вполне знаем, кто он сам. Это не знает и Стендаль, стиль которого декларирует и отказ от истории, и прорыв к личному художественному времени. Сверхчеловечество Стендаля выталкивает его в неизвестность, в непредсказуемость литературного грядущего, складывающегося, как сказал бы ибсеновский Бранд, из «культа единиц», всегда по отношению к прошлому деструктивного. Будь тем, кто ты есть! Этот призыв Бранда применительно к Стендалю обозначает наличие разрыва, поствремени, отрицание всякой возможности определить часть через целое. Подобная готовность быть именно собой, а не «другим», уже в чем-то опробована Гамлетом: «Readiness is all».
критицизма, который готовит диалектику, поступательное «положительное» движение. При сближении его с эпохой Модернизма диалектика оказывается «отрицательной» и обыгрывающей расхождения между денотатом и коннотатом культуры.
«романтизм», вкладывая в него оригинальный смысл, последовательно настаивает.
«вечного возвращения» «я» к «не-я» продемонстрированы Джойсом, попытавшимся описать структуру литературного иллюзионизма посредством своего рода пародии.) Снимая слой за слоем романные напластования XIX в., «Улисс» описывает тщетность литературного плавания за абсолютом, за «золотым руном» отцовства, априорной формы. Лабиринт романа свидетельствует о том, что за готовностью романного слова всегда что-то скрывается. Недостоверен даже миф. Блужданию всего во всем в «Улиссе» тем не менее поставлен предел. На фоне броуновского движения литературных фрагментов монументально дана низменная корпулентность Молли Блум. В ней отражены и относительность всего земного (все переваривается), и признание исчерпанности мужской природы романа, и упрямая, пускай ценой отказа от геройства и мужского достоинства, мечта о пути всякой плоти как сверхтеле (чреве) романа.
И Джойс, и Кафка доводят до логического завершения литературные искания XIX в. и естественным образом принадлежат к нему как эпохе, проблематизировавшей неклассичность. Как «Улисс», так и «Процесс» создают драматический портрет неклассичности. Вернее, она дана не в виде готового итога, а в качестве философии отречения. Вот, площадка расчищена, и теперь Икар способен взлететь или, как это видится Ницше, спуститься с горы.
Бальзак, испытывая, по грубоватому выражению хорошо знавшего его современника, «бабью любовь к барахлу», еще молодым человеком мечтал о разнообразных «физиологиях» как «ключе к раскрытой книге Истории». Он грезил о «философии туалета», «гастрономической физиологии», «моралите бутылки шампанского» «физиологии сигары». И чудовищная множественность органов столичной и провинциальной жизни нашла воплощение в «Человеческой комедии». Это изобилие заставило Тэна и Золя вслед за Латушем назвать автора «Комедии» не «поэтом современной жизни», а старьевщиком. Едва ли они были правы.
Словно подразумевая, что после Наполеона Европа лишилась героя, Теккерей иронически берется за создание «романа для дам» и портрета героини, которая знает и свой Аустерлиц, и свои «сто дней», и свой остров св. Елены. «Путем Бекки Шарп» позднее проведет князя Болконского и Толстой, но отдаст «мир» на откуп не завоевателям и лицемерам (наподобие вечного «француза» лорда Стайна), а своим доббинам и эмилиям, тем, кто в родовой тиши «плодится и размножается».
На этом фоне Наполеон выступает развоплотителем и, ломая рамки классических времени и пространства, вызывает к бытию безличные токи и энергии: войну, деньги, национализм, пол, безумие. Высвободив эти силы, Наполеон, сам того не зная, заставил усомниться в монополии авторской природы и структурирующих возможностях ее главенствующей, мужской страсти.
«великое все» (знаменитая либеральная формула Конта) буржуазного века и «великое ничто» (бодлеровская пародия на Конта), «музыку», имперсональность письма.
На письменном столе в Круассе стояла чернильница в виде жабы. Обмакивая в нее перо, Флобер по возвращении с Востока в течение нескольких лет работал над «Госпожой Бовари» (1856), романом, при написании которого стремился «к нечеловеческому совершенству». Завершение этого труда подвело рубеж в его жизни. Он расстался с Луизой Коле, но «Госпожа Бовари» была наречена «кодексом современного романа» (Золя).
Итак, флоберовский роман в своей «водевильной» части содержит западню для классификаторов стиля по тематическому признаку. Флобер и не романтик, и не антиромантик. Не говорит ли этот причудливый третий путь, это лично найденное скрещение романтики и классики о том, что Флобер выступает открывателем нового принципа формы, методологом романтизма как в основных моментах сложившегося и получившего различные национальные и поколенческие интерпретации явления? Р. де Гурмону, которого занимала эта проблема на материале творчества Гонкуров, казалось, что «как метод, реализм выдуман романтиками». Эти слова, на наш взгляд, отнюдь не ироничны.
Иным иностранство Флобера представлено у Сартра, на своем опыте знавшего, что такое быть «уродом в семье». Есть соблазн предположить, что самое интересное о руанском затворнике было высказано им не в работах 1960-70-х годов, а в момент сочинения первого романа («Тошнота», 1938). Хотя на автора «Бовари» Сартр надевает маску маркиза де Рольбона и упрятывает в прошлое, требующее археологических разысканий в библиотеке, пристрастный читатель едва ли способен обмануться. Рокантен собирает материал для книги именно о Флобере и сам, съездив в Африку и на Восток, а затем обосновавшись в Бувиле, вживается в роль Флобера, разоблачителя всего этикеточного, лексиконного, дидактического. Перед нами все тот же Руан, все те же городской сад, цвет плесени, кора пустых слов. Что может противопоставить Рокантен прощанию с экзотическими странами и с романтической любовью, а также открытию тошнотворной вязкости («все течет»), краснобайству, отсутствию мужественности (Самоучка)? Пока еще явно не политический ангажемент, тем более не средиземноморство «Постороннего». Дневник нового Вертера завершается под аккомпанемент патефона, попугая новых времен. Примитивная джазовая мелодия, этот механически воспроизводимый орфеев голос эпохи отречения от всего священного (любовь, природа), возвращает все на свои колеи, напоминает Прометею, что его свобода противоестественна, а небытие, при отчаянном сопротивлении ему, способно обрасти корой такого ритуала и стоической привычки, которые будут крепче всякого камня.
Сартровский иностранец облачен не в петушиный костюм. Как и Ницше, и Рильке, и Хайдеггер, автор «Тошноты» предельно серьезен, пытается дать свое видение «вечного возвращения», найти бытие в бездонности вещей, имен, отодвинуть горизонт «другого» («других») так, чтобы ужас отсутствия вытянул на свет присутствие, незапятнанность, чистоту. Подобное срывание завес и страстность романа идей едва ли оказались близки Флоберу, любителю литературных сенаклей и гурманств, чтобы отречься от них ради неоромантического голода.
Мало у кого из писателей XIX века конфликт «художника» и «человека» представлен так драматично, как у Толстого и Ницше.
маркировок идеологически актуального (от темы до социолекта) отводит писателю где-то второстепенную роль. В качестве субъекта скрипторства он всегда неточен, субъективен, косноязычен, даже случаен. Конечно, можно пренебречь этой установкой и при желании определить реализм уже не через «текст» (предельно возможные дискурсивные возможности отдельно взятого читателя), а через «референциальную иллюзию» читательского этноса, тендера и т. п., но опять-таки это будет сделано в обход субъективности, лица автора, нового идеального, той инновации, той самой неклассичности XIX в., которая в терминах художественного слова получила единственно возможное, «классическое», воплощение в чудесной плоти страшащегося небытия текста.
«При всем восхищении, которое испытывал Эжен Делакруа перед яркими проявлениями жизни, он никогда не растворится в толпе вульгарных художников и литераторов, прячущих свое близорукое видение за туманным и неясным словом реализм»; «Один из них именует себя реалистическим, употребляя двусмысленный и не совсем определенный термин, мы же с целью выявить заблуждение назовем его позитивистским; этот лагерь заявляет: Я хочу видеть и изображать вещи такими, каковы они в действительности, т. е. такими, какими они являются, независимо от того, существую ли я сам. Иными словами, мир без человека. Другой лагерь, лагерь приверженцев воображения, говорит: Я хочу изобразить вещи такими, какими я их воспринимаю, и передать мое видение другим».
«Госпожи Бовари», и опасавшийся авторской субъективности, и не способный не быть субъективным (ср. у Ницше: «Я декадент и противоположность декадента»; «Ненавижу Вагнера, но не выношу никакую другую музыку»), утверждал следующее: «Меня считают влюбленным в реальное, а оно мне нанавистно, именно на ненависти к его копированию я взялся за этот роман». Флобер неизменно подчеркивал свое отличие от Шанфлери и его «реализма» как искусства, пренебрегающего отделкой текста. Здравому смыслу «человека из народа» (Курбе) и «мужлана» (Шанфлери) руанский затворник предпочитал романтизм необузданного визионера цвета Делакруа.
«новая критика» 20-30-х годов) и, что важно для нас, многие размышляющие поэты XX в. Так, в частности, Б. Томашевский в своей «Поэтике» при обозначении стилей XIX в. понятия реализм старательно избегает, но в то же время пользуется определением «натурализм», который, в отличие от реализма, может быть описан в терминах литературного мастерства.
«Триумф романтизма»), В. Дильтей в статье «Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах», где рассмотрены три, в дильтеевской оценке, основные структуры сознания XIX в.: «объективный идеализм», «идеализм свободы» и «натурализм».
Шпенглер: «Историк. поддается губительному предрассудку географии. историю рассматривали как природу, в смысле объекта физики, и трактовали ее сообразно. Отсюда и берет свое начало роковая ошибка, когда принципы каузальности, закона, системы, стало быть, структура неподвижного бытия привносятся в аспект свершения. об истории нужно писать стихи».