значит ураган книга максима семеляка
Значит ураган книга максима семеляка
Максим Семеляк. Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования. М.: Individuum, 2021. Содержание
Егор Летов своей музыкой и жизненной стратегией только и делал, что разрывал все мыслимые шаблоны. Тем удивительнее, что практически любой разговор о Летове моментально превращается в набор штампов и невероятно скучных перечислений: «я всегда буду против», «винтовка — это праздник», «Русский прорыв», «тексты хорошие, но слушать невозможно», «а что бы Игорь Федорович сказал про Донбасс?» и так далее. То же и с литературой, посвященной командиру «Гражданской обороны»: филологи в совершенно детской экзальтации разбирают многочисленные литературные отсылки, которые и так лежат на самом видном месте — на обложках альбомов и в заглавиях композиций, а биографы на разные лады перепевают одни и те же якобы интересные факты из Википедии.
Книга Максима Семеляка, стараниями которого сибирский панк в свое время оказался на ослепительно глянцевых страницах «Афиши», не такова. Собственно, жанровое определение «опыт лирического исследования», вынесенный в подзаголовок, как нельзя лучше описывает ее содержание. Отказавшись от тщетных, да и не особо нужных, попыток написать каноническую биографию Летова, Семеляк рассказывает весьма откровенную и даже по-хорошему разнузданную историю того, как «Гражданская оборона» нашла своего слушателя, своих идолопоклонников и своих же иконокластов.
Разрушение биографического канона Семеляк начинает с выбора формы. Вместо «родился, жил, умер» он вслед за своим героем выбирает коллажную технику, не то чтобы лишенную причинно-следственных связей, но серьезно сдвигающую привычные акценты. По сути, каждая из двадцати глав книги представляет собой законченное произведение на стыке биографического очерка и эссе с комментариями по поводу летовского наследия, сделанными человеком, который провел вместе с музыкой «Гражданской обороны», «Коммунизма» и еще нескольких проектов едва ли не всю сознательную жизнь. Сквозь серию микросюжетов проходит и личная история Семеляка, прошедшего путь от рядового фаната до журналиста, дрожащими руками снимавшего Летова, а затем и до гражданина, чей портрет, если присмотреться, можно найти на обложке альбома «Реанимация».
Наблюдательные товарищи давно заметили, что публика на концертах «Гражданской обороны» делилась на два равновеликих лагеря: на тихих интеллектуалов и, скажем так, их идейных оппонентов. В «Значит, ураган» между ними уверенно ставится справедливый знак равенства, пусть и с некоторыми оговорками.
Так, на страницах книги Семеляка встречаются Леонид Федоров и Сантим из «Банды четырех» — двое совершенно непохожих музыкантов, которых едва ли застанешь за совместным прослушиванием «Гражданской обороны». Их заочный диалог — весьма забавный и точный комментарий к тому, что Летов, как говорится, у каждого свой. Эстет Федоров обстоятельно вспоминает, как мечтал перепеть леденящую душу балладу «Прыг-скок», разложил ее на ноты, долго мучился и пришел к выводу, что попросту не вытянет летовскую мелодию. Сантим же весело сообщает, как нарвался после концерта на целую армию гопников, собравшихся убивать панков, и твердо решил больше никогда не ходить на Летова.
Но в начале 2000-х и в без того пеструю толпу из нацболов и меломанов, патриотов и психонавтов проник совсем уж на первый взгляд чужеродный элемент, которых ожидаешь встретить на концертах Radiohead или Animal Collective, но никак не в слэме, где дерутся на цепях и размахивают ныне запрещенными знаменами. С ними связан один сюжет книги Семеляка, мне кажущийся весьма увлекательным.
Сейчас мы живем в потрясающее время, а точнее, безвременье, которое Уильям Сьюард Берроуз когда-то назвал голым завтраком, «застывшим мгновением, когда каждый видит, что находится на конце каждой вилки». Из 2021 года ясно, что «Афиша» пришла и ушла, оставив после себя целый класс конформистов и потребителей. Как же ей удалось «продать» своей аудитории принципиально не принимавшего душ бородача, исполнявшего старорежимные шлягеры из советских мультфильмов? Ответ Семеляк дает простой, беспощадный и, судя по всему, максимально верный:
«„Протест 1993‐го” стал возвращаться во многом благодаря скакнувшему качеству жизни — вдобавок подросло поколение, которое застало Советский Союз преимущественно в пересказах, а сидя в кафе „ПирОГИ” за тяжелым стаканом „Хугардена”, чего б не порассуждать о большом сталинском стиле? В 1993‐м революции симпатизировали с голоду, десять лет спустя — скорее от сытости».
И все же главным героем книги остается Егор Летов. Семеляк не скрывает своего восхищения Игорем Федоровичем, но и не оказывается оглушен его обаянием. Летов на страницах этой книги выписан с высочайшей степенью достоверности, что наверняка вызовет немало возмущений со стороны его коллег и фанатов. В «Значит, ураган» Семеляк разрушает многие мифы, любовно выстроенные самим Летовым и его публикой. Музыкант оказывается не таким уж чудаковатым и оторванным от жизни, как может показаться: если верить Семеляку, порой он мог быть весьма расчетливым и даже прижимистым. Например, кого-то может шокировать, что политические трансформации Летова далеко не всегда были связаны с панком и сопутствующим нигилизмом:
«Летов пару раз спьяну деловито проговаривался, что вот, к примеру, если подружиться с Зюгановым, тот, скорее всего, даст коммунистических денег на необходимую звукозаписывающую аппаратуру. А необходимое для записи нашего героя, смею предположить, интересовало несколько больше, чем вся Россия с ее прорывами».
Схожее свидетельство директора «Гражданской обороны» Сергея Попкова и вовсе звучит как неплохой анекдот: «Мы много работали с коммунистами, посмотрели на все это изнутри, и на Анпилова, и на его людей, и вообще на то, как у них все организовано. После чего Егор однажды сказал: „Ни при каких обстоятельствах им страну доверять нельзя”».
Разумеется, то, что Летов обладал довольно специфическим характером, не новость, но в «Значит, ураган» мы наконец встречаем действительно фактурно проработанный образ героя отечественного панка. Лично мне больше всего понравилась история о том, как «Гражданской обороной» заинтересовался Стив Альбини, предложивший Летову сотрудничество. «В ответ на известие Летов с прохладцей сообщил Берту [Тарасову, основателю лейбла Solnze Records ] по телефону, что, в свою очередь, готов предложить Альбини позицию бас‐гитариста, но это максимум, на который тот может рассчитывать». Конечно, звучит не слишком правдоподобно, но очень хочется верить, что так все и было.
Понятно, что мало кто мог долго выносить Летова. В народном сознании летовская скандальность плотно связана со злоупотреблением алкоголем и разнообразными стимуляторами. На самом же деле, как утверждает Семеляк, легендарные «пьяные концерты», когда Летов напрочь забывал слова и переходил на пантомиму, были скорее исключением, нежели правилом. Ну а опыты Игоря Федоровича с психоактивными веществами и вовсе были достаточно скромные, учитывая, что проводились они на фоне героиновой эпидемии, если называть вещи своими именами. И это не апология, а данность, в причинах которой стоит разобраться, прежде чем наконец признать «Гражданскую оборону» крайне токсичной группой и благополучно о ней забыть.
Главная же ценность книги заключается в разрушении самого, наверное, досадного стереотипа о «Гражданской обороне» как логоцентричной группе, музыка которой совершенно бесполезна в отрыве от текстов. Конечно, Летов был чрезвычайно одаренный поэт, создавший собственный весьма заразительный язык, однако об этом уже сказано очень много. Гораздо интереснее вспомнить о том, что Игорь Федорович был прежде всего одержим звуком и его коллекционированием, особое предпочтение отдавая психоделии, причем далеко не самой очевидной.
Вообще, в этой книге о музыканте — удивительное дело — очень много музыки. Семеляк не только перечисляет, под чьим влиянием находился Летов на разных этапах, но и воссоздает общий культурных фон 90-х — начала 2000-х, времени, когда альбомы Psychic TV или The Moon Lay Hidden Beneath A Cloud можно было купить в киоске, а фанатичные издатели продавали квартиры, чтобы выпустить любимый альбом на виниле (по крайней мере так, согласно легенде, поступил ради пластинки «Прыг-скок» Олег Тарасов). К слову, как раз на почве редкой музыки Семеляку и удалось завоевать доверие Летова: Игорь Федорович неоднократно отшивал назойливого журналиста, пока тот не догадался принести пластинки с японской психоделией.
Напоследок же хочу заметить: к Максиму Семеляку можно и нужно относиться по-разному, но у меня язык не повернется сказать что-то действительно резкое по поводу этой книги, написанной со здоровой любовью к герою, его делу и, что тоже неплохо, к себе самому. Значительная часть литературы о Летове вызывает в лучшем случае скуку, но обычно — просто чувство неловкости. Признаться, ничего выдающегося я не ожидал и в этот раз. К счастью, ошибся.
* Невероятный, но вполне реальный факт из биографии Егора Летова (см. Семеляк М. А., «Значит, ураган», М., 2021. С. 212)
Значит ураган книга максима семеляка
Будет эпоха великого радостного все постигающего возврата… но чтобы скорее дожить до этого дня, дальше и дальше надлежит идти, а не оборачиваться вспять, отступление бы только замедлило замкнутие кольца вечности.
Однако эта музыка, теряя всякую мелодию и переходя в скрежещущий вопль наступления, все же имела ритм обыкновенного человеческого сердца и была проста и понятна тем, кто ее слушал.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
С той поры поступало немало предложений сочинить что-то на тему Егора и ГО, но я всякий раз отбрыкивался. Изначальная и единственная идея состояла в том, чтобы писать книжку С Летовым, а не ПРО него. Вынужденная смена ракурса представлялась мне несколько вероломной.
Почему вдруг теперь, 13 лет спустя, я взялся за эту историю? Мне приснился сон, в котором Летов со своими характерными задиристо-уклончивыми интонациями высказал мне примерно следующее: «Сколько можно копить и держать в себе? Ты уже старше меня самого, довольно ждать подсказок, все твои вопросы – они же и есть ответы, просто убери из них вопросительный знак, что тут вообще непонятного?»
Гете, как известно, рекомендовал не рассуждать о том, что когда-то произвело на тебя сильное впечатление. Это определенно мой случай с «Гражданской обороной». Поэтому я стараюсь описывать не столько само явление, сколько тот исключительный эффект, который оно в свое (в мое) время производило на распахнутое с юности сознание и, судя по некоторым признакам, продолжает производить.
Это не биография ни в малейшем смысле, а скорее попытка документального, местами слегка клинического свидетельства того, как жизнь способна меняться под влиянием набора песен. В рамках обостренной документальности я решил соблюсти принцип своеобразной догмы и говорить только с теми, кого непосредственно довелось встречать в последние тридцать лет. Иными словами, в этой книжке нет ни одного постановочного интервью.
Песни и стихи Егора Летова постепенно становятся предметом академического исследования. Его имя всплывает в контекстах, столь далеких от былой матерно-низовой славы, что впору усомниться в его подрывном погано-молодежном статусе: о нем все чаще рассуждают в терминах фоносемантики и теологии. Эта книжка, конечно, тоже грешит разными раскидистыми аллюзиями, и все же я стараюсь напоминать о том, что речь идет в первую очередь о панк-группе – пусть сколь угодно содержательной, перегруженной смыслами и переросшей свой стиль. Точнее, повторюсь, не о группе как таковой, но о психическом потрясении, вызванном ею, а в такой ситуации любой внутренний опыт обладает равной ценностью со сколь угодно тщательной статистикой и фактографией. В силу своего панковского происхождения эти внутренние опыты могут отличаться изрядной степенью помраченности.
В этой книге достаточно подобных провалов – она напоминает коллаж, вроде тех, которыми Летов украшал свои пластинки. Драматического писателя, как известно, следует судить по законам, им самим над собою признанным. Что ж, Е. Л. – писатель, несомненно, драматический, а когда его упрекали в определенных нестыковках или коллажной же подтасовке фактов, он любил повторять: «Зато так красивее». Пожалуй, этот принцип и лежит в основе книжки – учитывая, что красота в понимании Егора Летова всегда меняет явки, всегда остается красочно непонятной, всегда бежит далеко-далеко, без оглядки далеко-далеко.
И провал снова.
1. КРАСКОВО-83
Тема ухода с поверхности вообще характерна для этих мест – существовало, в частности, предание, что один из здешних прудов образовался, когда церковь со всем священнослужительским персоналом провалилась под землю прямо в процессе
«Он не был над схваткой, он себя ощущал схваткой»: фрагмент из книги «Значит, ураган» о Егоре Летове
По задумке журналиста Максима Семеляка, эта книга должна была появиться еще тринадцать лет назад, причем писать ее он планировал вместе с Летовым, а не о нем. Но обстоятельства сложились иначе. «Значит, ураган», новинка издательства Individuum, — это не биография кумира, а попытка лирического исследования того, как песни ГО повлияли на целые поколения. Мы выбрали из книги «детский» фрагмент: о пацанах, которые устроили Летову литературный допрос в метро, о девятилетнем панке, сражавшемся на его концерте за свой прикид, и о том, почему «Гражданская оборона» — вообще исключительно детский феномен.
Летов еще в 1990 году делил свою публику на три сегмента: гопников, эстетов и «своих». Последних было совсем мало, а эстеты в этой иерархии были едва ли не хуже гопников — что, в общем, и привело его в итоге на соответствующую сторону баррикад в октябре 1993 года.
Несмотря на заборные надписи и народную молву, ГО по смыслу оставалась топливом одиночек. Для умирания не собираются вместе, как говорят французы, к которым он не поехал. Другое дело, что таких одиночек было много и слушали его самые разные люди и персонажи.
Берт Тарасов рассказывает: «Искал я себе соседа в коммуналку: запостил объяву в фейсбук, нашелся желающий жить в центре чел. Две ходки, 12 лет по зонам, весь в тату правильных — и на коленях звезды, и на плечах, свастики-гитлеры, ну настоящий разбойник. При этом вся дискография „ГрОб Рекордс“, говорит, у него в лослесс-формате, все знает и правильно, на мой взгляд, трактует. Пообщались — заезжай, говорю… Проходит где-то полгода, и вдруг взбрело мне в голову залезть на мой аккаунт в ЖЖ, где я лет пять, наверное, и не был. Долистываю до топового моего поста „Летов умер“ — 168 комментов на тот момент — и вдруг гляжу: знакомая аватарка с Серафимом Саровским восьмым комментом идет. Зову соседа — подходит-смотрит: „Ну да, это я в зоне сидел и в ЖЖ общался с людьми“».
Собственные его хождения в народ часто носили комический характер. Как-то в конце 1990-х Летов поехал на метро до станции «Красногвардейская», и в вагоне его обступила толпа детей от 10 до 15 лет и немедленно устроила ему допрос с пристрастием на тему такого романа Юкио Мисимы, которого даже он не читал. «Оборона», кстати, вообще во многом была (и остается) детской темой.
Сергей Попков вспоминает: «Был концерт в Тель-Авиве, по-моему, самый первый. Егор уже вышел играть, и тут я вижу, что на входе кутерьма с охранниками. Я подхожу, а они возвышаются над мальчиком реально лет девяти. Он весь в коже, какие-то шипы, напульсники. Они его отказываются в таком виде пропускать со всем его железом, а он страшно, по-детски, ревет, размазывая слезы по лицу, не желая расставаться с прикидом. В результате я взял у него эти цацки на хранение, и он спокойно прошествовал в зал».
В 1998 году на концерте в «Крыльях Советов» Егор в первый и последний раз решил совершить акт стейдждайвинга. Приглядевшись к толпе, он рассудил, что безопаснее будет занырнуть в тот сектор, где преобладали, скажем так, панкессы. Расчет не оправдался.
Одна из девиц намертво взяла его за шею борцовским хватом, а остальные принялись раздирать одежду, включая подаренную Э.В. Лимоновым майку с портретом Че Гевары. Охранники, в свою очередь, потащили его на сцену за ноги, в результате чего лидеру прославленного коллектива едва не оторвало голову.
В 2000 году, после задержания Егора на границе Латвии и последующей депортации, сюжет об этом показали по ТВ-6. На следующее утро Летов пошел в Омске покупать «Спорт-экспресс». Продавщица в киоске, куда он наведывался годами, опознала его как лицо из телевизора. С того дня он стал ходить за «Спорт-экспрессом» в другой и более далекий во всех отношениях киоск.
Читайте также
Когда вышел альбом «Реанимация», то текст басни «Беспонтовый пирожок» в буклете был атрибутирован как народный, в то время как сочинил его точно Егор. Впрочем, народные отголоски в ней, безусловно, присутствуют — так, в частности, на беспонтовость купленного по случаю пирожка указал Жека Колесов (правда, в его версии фигурировал колобок), а историческая фраза про народ, которую потом слямзил Шнуров, принадлежит гитаристу Чеснакову.
На мой вопрос об анонимном статусе Летов усмехнулся-отмахнулся, это, дескать, чтоб не обижались на строчку «Любит народ наш всякое говно». При этом буквально в тот же день он мне со вздохом по какому-то другому поводу пожаловался: страна у нас говно и народ у нас дрянь.
Кирилл Кувырдин вспоминает: «Я случайно встретил его в метро: он меня не видел и шел один в надвинутой на нос кепке, в черной куртке. Это был совершенно другой персонаж — и не сценический, и не домашний, а еще некто третий, специально для существования во внешнем мире».
У Летова был хронический страх перед превращением в субъекта массовой культуры. Но против того, чтоб стать частью культуры народной, он не возражал и многое для этого делал. Просторечия и всякий сказовый лад вполне были его стихией, причем не только в песнях. Он любил вместо «разозлился» говорить «осерчал», вместо «одежды» — «одежа», жаловал футбольное словечко «щи» и называл поезда паровозами.
Собственно говоря, «Егор» был не единственным вариантом псевдонима — рассматривался также и Степан, в связи с чем ономастическая история русской рок-музыки имела шанс пойти по другому руслу. Интересно, что летовский тезка Тальков еще в 1980 году сочинил трилогию про старого большевика под названием «Дед Егор». Нелегко представить, что было б, доживи Тальков до событий 1993 года — и что бы он как виднейший на тот момент представитель патриотического музыкального лагеря сказал по поводу движения «Русский прорыв».
Песни «Гражданской обороны» нуждались в значительном кредите доверия — сама их техническая и эмоциональная уязвимость по контрасту требовала валового человеческого участия. Весь смысл и замысел их самоуничижения и самоедства был сопряжен с самой что ни на есть наглядной агитацией и пропагандой. Чем хуже, тем больше.
У Летова в итоге получилось стать популярным и посторонним одновременно — что, очевидно, и являлось целью. Образно говоря, он работал с переходными глаголами, то есть предполагающими воздействие на предмет и переходящими на личность: у него был отличный навык мозгодуя. Наждачною бумагой приласкайте сердца.
Олег Коврига размышляет: «Вот почему Силя, например, не стал народным автором, а Летов стал? В Летове изначально была какая-то попсовость, мелодичность, что, в сущности, хорошо. Не могу для себя объяснить… он интеллигентный человек, которого я понимаю, и он гений, конечно. Но Янка была родная, а он — нет».
Он — нет. Внутри «Гражданской обороны» при всей ее прямолинейности всегда находился очаг даже не юродства, но какого-то несговорчивого лукавства. Осознанная вшивость звукоизвлечения была неплохим методом вербовки. Люди принимали все спетое и сыгранное за чистую монету, а монетка, как и было сказано, падала третьей стороной.
Может быть интересно
Вспоминает Игорь «Джефф» Жевтун: «По большому счету, Егор счастливым был только в детстве — а так-то он был очень одинокий, грустил и постоянно переживал за что-то неведомое. Еще он бывал счастлив в процессе записи, для него счастье было в труде. Он часто говорил про праздник, но большинство понимали под этим безудержное веселье, пляски и алкоголь. А он имел в виду что-то вроде „на работу как на праздник“. Для него деятельность была счастьем, а делал он по преимуществу то, что хотел.
Вот есть советский сериал „День за днем“, там Грибов говорил: „Что такое работа без оплаты? Это творчество“. Летов всю жизнь менялся, но я не думаю, что он специально искал этих перемен — скорее его меняли внешние обстоятельства. В 1993-м он изменился по политическим соображениям, после 1995–1996-го — от активного воздействия веществ и алкоголя. Всегда были внешние воздействия, а не то, что он придумал себе в голове. Когда ехали с похорон Янки, я помню, Манагер о чем-то спросил его, ну так, по старинке, безобидно — а Егор ответил: нет, я теперь стал совершенно другой».
Летова положено считать автором правдивым и сущностно честным — в общем, по заслугам. Война была его излюбленной метафорой, а сам он слыл почти штатным певцом пограничных состояний и несмываемых противоречий. Но помимо этого он был большой стилист. Хиты «Все идет по плану» и «Про дурачка» — это стилизации. Песню, например, «Поймали в мешок золотой огурец» сложно назвать содержательно правдивой, но звук и интонация — предельно жизненны. Я уж молчу о том, что композицию «Общество „Память“» иные и в XXI веке принимали как написанную от первого лица (и среди них были не петры андреевичи, а вполне себе магистры радиовещания).
Сила Летова по большому счету — не в правде (ГО определенно не саундтрек «Брата-2»), а в сокрушительном правдоподобии. Кажущийся реализм его песен на самом деле существует для прикрытия (и одновременно приманки) того, что руками-не-потрогать-словами-не-назвать. Все тайны бытия в двух-трех мирских и матерных минутах.
Его становым девизом принято считать фразу «Я всегда буду против». Но для понимания «Гражданской обороны» важнее целеполагающая сентенция с альбома «Некрофилия», не входящая в списки хитов и почти не исполнявшаяся на концертах: «Мне придется выбирать». «Я всегда буду против» — это указательный знак. «Мне придется выбирать» — очертание маршрута, который еще не проложен (как у Блоха, о котором мы говорили в первой главе).
Высшая точка выбора — это война, о которой он постоянно твердил. Но, по-моему, для Летова война не ограничилась двумя сторонами конфликта. В ней был третий элемент — как раз элемент выбора и перехода на ту или иную сторону. Егор и жил категорией этого перехода, своеобразным антинейтралитетом, на основании которого формировалась свобода.
Процесс неостановимого выбора давал ему возможность находиться снаружи измерений и переходить, например, от условного антикоммунизма к абстрактному коммунизму без каких-либо потерь для собственного творчества. Он не был НАД схваткой, он СЕБЯ ощущал схваткой. Именно поэтому для него поражение и равнялось торжеству, и солнечный зайчик из «Моей обороны» имеет двойственную природу: то ли это хрусталик заключенного в одиночной камере, то ли луч гиперболоида, пляшущий по анилиновым заводам.
Москвич
«У меня кишка тонка пройти путь, какой прошел Летов» — автор «Значит, ураган» Максим Семеляк
Известный музыкальный критик и культуртрегер Максим Семеляк написал очень маленькую, но важную книжку «Значит, ураган» о лидере группы «Гражданская оборона» Егоре Летове и рассказал Игорю Шулинскому, почему его герой так важен именно сегодня.
Мне кажется, что эта книга какой-то неоплаченный долг твой был, Максим?
Совершенно верно, но я не планировал писать классическую рок-биографию, и как только нечто подобное вышло, это мне в каком-то смысле развязало руки. Я думал сделать какое-то протяженное эссе, элегию, если угодно. У меня в договоре прописано, что это будет книга на 200 тысяч знаков, то есть это совсем мало. Но я-то в итоге написал в два раза больше, и написал бы еще примерно половину.
Почему Егор Летов — фигура важная?
Если ты спрашиваешь о современности, то я думаю, что столь сильной и одновременно внятно очерченной эмоцией с той поры тут со сцены не слишком баловали — и люди к этому тянутся. Интересно, что эта эмоция пережила свое время, например, для сравнения, Башлачева, увы, забыли, а Летов каким-то образом вернулся. Современные дети же не считывают контекст, им все равно: коммунизм, антикоммунизм — для них это, как для нас…
…война Алой и Белой розы в Англии.
Да, типа того, какую-то вот эту странную и очень достоверную энергию они стали в Летове находить.
Я не поклонник Летова, но нашел в книге несколько очень интересных вещей. И одну из них я бы обозначил как «продажность и стойкость». Многие в то время меняли свои флаги и убеждения. А вот Летов пытался быть стойким, его убеждения менялись естественно, вместе с его «познанием жизни». Сегодня он мог быть таким, завтра — другим, но это был не конформизм…
Летовский феномен состоит в том, что как человек он был про разнообразие, про калейдоскопы, про множества, про радугу, но реализовывал он это с максимальной зверской однозначностью, которая заключалась во всем, например в простых аранжировках — лишний раз не ударить по барабану. Он расширяет сознание и одновременно его сужает. Он инородный и народный одновременно. Как ему это удавалось? Не очень понятно.
Разве такой радикализм не мешает восприятию? Если ты, конечно, не подросток. Я прослушал большое количество песен Летова, готовясь к нашей беседе, и это было ужасно! Но не в этом дело, я нашел много параллелей с группой «Кино», может, даже у Летова это где-то честнее, чем у «Кино», поэтичней, но в любом случае как массовый продукт все это гораздо хуже, чем «Кино». Конечно, у Летова бесспорный талант, но талант не в музыке, а в чем-то другом.
А ты не преувеличиваешь? Здесь не было музыкального продукта, здесь была чистая искренняя энергия. Ты музыкальный критик, интеллектуал, ты хорошо знаешь музыку, именно с точки зрения музыки разве Летов — это интересно?
Музыка и музыкальный продукт немного разные вещи. В любом случае я писал «Значит, ураган» максимально в дневниковом стиле, потому что это попытка объяснить не самого Егора Летова, а ответить на вопросы «Что со мной не так?» и «Почему мне от этой музыки так радостно?». А с такой точки зрения разговоры про «продукт» вести сложно.
Вот мне и показалось, что ты с помощью Летова пытаешься разобраться со своими какими-то комплексами, интеллигентскими метаниями.
Да какие уж там метания — уж больше тридцати лет все это слушаю. (Смеется.) Но, справедливости ради, я не вполне понимаю, как у меня появилась эта точка входа в мир Летова.
Летов расширяет сознание и одновременно его сужает. Он инородный и народный одновременно.
Я был книжным ребенком, не пил, не курил, ничего такого не вытворял. Вероятно, поэтому мне так понравился его инструментарий — пойти куда-то через страх, через отчаяние, через грязь, главное — не испугаться. Ты идешь и уже очень скоро достигаешь какого-то общего экстаза. Летов давал такую возможность. Он такая точка входа в куда более радостные вещи, чем может показаться от прослушивания его произведений, это совершенно точно…
Я в те годы, когда все слушали Летова, слушал «Вежливый отказ» и «Звуки Му». Мечущийся Мамонов открыл для меня какой-никакой русский джаз, русскую похмельную экзальтацию. А что касается Летова и его группы, то это была «философия варваров». Чем она была тебе близка?
Ну правильно, Егор Летов в отличие от Мамонова придумал философию, как ты говоришь. Кстати, Егор учился играть на барабанах у Михаила Жукова, который, собственно, и в «Звуках» тоже играл. Я тоже, разумеется, слушал «Звуки Му», но, на мой вкус, сейчас это слушать довольно трудно, тогда как Летов с упомянутым тобой варварством до сих пор вызывает некое непонятное оживление в публике.
Потому что это шумно, антибуржуазно. Но заниматься анализом всего этого? Я думаю, что Максим Семеляк написал о себе. Через Летова. Вы все хорошие московские мальчики, которые занимаются политическими историями, думают, но молчат, при этом копаются в глянцевых историях, зарабатывая себе на жизнь, как мне кажется, иногда презирая себя. Может, я, конечно, ошибаюсь, но ты от их лица хочешь попросить прощения как бы за свою «нецельность». Потому что в моем понимании единственное, чем хорош Летов — это своей цельностью и искренностью.
Я понимаю, о чем ты говоришь, мне примерно то же самое написал Артемий Троицкий, что, мол, я как человек с якобы хорошим музыкальным вкусом хочу просто в целях некоего странного мазохизма соединиться с глубинной частью российского народа и т. д. Ну что до мазохизма, то, как говорил основатель магазина «Трансильвания» Боря Симонов, все люди либо садисты, либо мазохисты, и вот в этой системе я скорее мазохист. Во-вторых, именно потому что мы, как ты говоришь, с друзьями сидели в глянцевой журналистике и прожили достаточно убогую жизнь по сравнению с Летовым, я и написал книжку не про нас, а про него. В-третьих, я не вижу огромной пропасти. Летов в некотором смысле тоже «хороший мальчик», просто проведший огромную работу над собой. Он что, блатной или военный, или, может быть, крестьянин? Я к тому, что я не вижу никаких непреодолимых социальных рамок между нами. Ну он вырос на окраине Омска, я — на окраине Москвы. Ну вот, например, я не слушаю гангста-рэп, потому что мне сложно идентифицировать себя с ним и впускать в голову всю эту бредовую отсебятину: «Я тебя грохну, я тебя вы*бу». А у Летова нет ни одной строчки, которую я не готов был бы повторить…
А как насчет «мне насрать на мое лицо»?
Ну я просто не большой любитель именно этой песни. Но когда я слушаю, я не делаю никакого внутреннего усилия. Конечно, у меня кишка тонка пройти такой путь, какой прошел Летов.
Почему Летов пошел в такую жесткую историю? Что его подтолкнуло к крику?
Много факторов, например преследование КГБ. Кроме того, Летов был такой последовательный настоящий романтик, ему нужно было проникнуться вечностью, он жил сильными эмоциями и мыслил нездешними категориями, во все это верил, он воспринимал все буквально.
Летов в некотором смысле тоже «хороший мальчик», просто проведший огромную работу над собой.
Кроме того, это был крик не только, как ты говоришь, жести, но и неимоверной радости — меня лично музыка Летова никогда не вгоняла в депрессию, я ее воспринимал как весеннее ликование. Да и наше недолгое общение с ним было абсолютнейшими веселейшими посиделками, никаких мрачных разговоров никогда не было.
Я осмелюсь только предположить, что тебе это напоминало такие танцы у костра, в который легко попасть. Ты чувствовал в этом какую-то недоступную честность… Тысячи интеллигентных мальчиков реализовывались как раз через эту честность Летова.
Слишком патетично, но даже если это и так, то пусть. Сам говоришь, что реализовались. (Смеется.)
Чем тебе запомнился Летов?
Своей открытостью, доверительностью, даже доверчивостью. Когда я в первые разы брал у него интервью, это был лютый тип, который на чужих смотрел с подозрением. Но потом, когда он раскрывался, это был милейший человек. Я не помню, чтобы мы говорили с ним о каких-то важных вещах, вообще я до него не дое*ывался, и мне было радостно наблюдать за ним в разных, не свойственных ему контекстах, и самому такие контексты в редких счастливых случаях создавать.
Если бы Летов жил в Америке, он остался бы жив?
Могу только сказать, что он точно не собирался умирать, его банально подкосило здоровье, нежелание ходить к врачам, как ни глупо прозвучит.
А участница «Гражданской обороны» Янка Дягилева умерла от алкоголя?
Да нет, ну какой алкоголь, она погибла, ее тело нашли в реке. И Летов не так уж много пил, в ранних альбомах это слышно, что, даже несмотря на весь свой раздрай и ор, все это сочиняет упомянутый тобой домашний мальчик, почти не пьющий. Он пить начал основательно уже после «Русского прорыва». А когда уже мы с ним общались, я его вообще ни разу не видел пьяным. Ну пару раз, может. Ну три раза, ок.
Почему домашним мальчикам так нравятся левые идеологии? Почему, скажем, им всегда приятней Палестина, а не Израиль?
Летову-то больше нравился Израиль, он довольно часто там выступал.
От «Русского прорыва», по-моему, дурно пахнет, как от всего, что связано с фашизмом. Ничего хорошего он не несет.
Ну это уж не ко мне вопрос. В любом случае мне люди были важнее идей — Летов, Лимонов…
А что могло толкнуть Летова к «Русскому прорыву»? Почему он был всегда против? Из-за стремления к неосуществимому? Такая обратная сторона романтизма?
Ну а куда ему было в те годы идти с его буйной системой ценностей и уже сложившейся панк-славой — в «Менатеп»? К тому же не стоит забывать, что «Русский прорыв» — это было движение уже проигравшей стороны, за ним не стояли ни деньги, ни какие-то специальные силы, все уже было ясно, так что это не обратная сторона романтизма, а вполне прямая. Кроме того, тут вполне национальная темная традиция, которой он тоже наследовал — не все же ограничивается калифорнийской психоделией. У него была навязчивая идея, такое наследование «темной русской традиции». Он был фанатом Федора Сологуба, не зря же он когда-то хотел выпускать журнал «Передонов», и важно было, думаю, принять на себя определенный элемент гадливости, это в правилах игры.
У Мамонова тоже был этот элемент «гадливости», но он держал это под контролем и использовал как прием.
Летов придумал себе «Русский прорыв», Мамонов придумал себе «русскую деревню». Мамонов придумал себе, что он святой, а Егор придумал себе, что он коммунист и условный еретик.
Если бы сейчас Летов был жив, как ты думаешь, какой была бы его судьба, чем бы он занимался?
Я довольно часто про это думаю и могу только сказать, что ему пришлось бы очень несладко в наших условиях. Он все больше и больше входил бы в мейнстрим — поневоле — и я не знаю, правда, чем бы это кончилось. Егор Летов был человек-калейдоскоп, который менял свои личины, любил разнообразие, коллажи, а меньше всего любил вот эту медийную ловлю за руку, которой я сейчас пытаюсь заниматься. Поэтому могу легко предположить, что в 2014 году он сказал бы: «Крым наш». Но с такой же легкостью могу предположить и обратное, потому что ему никогда, кажется, не нравилась власть.
Устав от революции, он мог бы стать бизнесменом?
Бизнесменом — нет. Он мог хорошо выдерживать, скажем так, свой востребованный стиль, Летов понимал, что за ним стоит и кто он такой, он был не скромняга и не тихоня, но какой бизнес, ты чего.
Ты мог бы представить его в «Порше», разъезжающим по московским бульварам?
Ну разве что если б у меня был «Порш», но это так же сложно себе представить, как и наличие Егора в нем. Вряд ли, я думаю, что он мог бы просто отсюда уехать, ему очень нравился Сан-Франциско, и он с завистью говорил о наших общих знакомых, которые живут в тех краях. Мне кажется, его манили такие перспективы: сидеть там, чтобы все отъе*ались от него. Что бы он делал в современной России? Не знаю. Человек начинал с того, что записывался в обычном многоквартирном доме на первом этаже, все эти бесконечные наложения, живые барабаны, мат-перемат этот, ноль звукоизоляции. Представляешь, что думали соседи и люди вообще, не только КГБ? И сколько нужно было иметь стойкости, чтоб игнорировать их реакцию? А в наше время пошла реакция иная, одобрительная, любопытная — и вынести такое еще сложнее. Но он бы, уверен, справился.