поместный московский собор 1656 года
Московский собор (1656)
Моско́вский собо́р 1656 го́да — поместный собор, проходивший в Москве в начале 1656 года, собранный патриархом Никоном, с участием четырёх восточных иерархов: Антиохийского патpиарха Макария, Сербского патpиарха Гавриила, митрополита Hикейского Гpигория и митрополита всей Молдавии Гедеона, осудивший двоеперстие, а всех крестящихся двоеперстно проклял, этап Церковной реформы патриарха Никона.
Содержание
Предыстория собора
Участники собора
Решение собора
На соборе патриарх Никон обратился с вопросом к четырём восточным иерархом о том как надо креститься двумя или тремя перстами, ответил патриарх Макарий:
 | Предание прияхом сначала веры от святых апостол, и святых отец, и святых седьми соборов, творити знамение честнаго креста, с треми персты десные руки, а кто от христиан православных не творит крест тако, по преданию восточныя Церкви, еже держа с начала веры даже до днесь, есть еретик и подражатель арменов, и сего имамы его отлучена от Отца и Сына и Святаго Духа и проклята [2] |  |
Этот ответ и стал решением собора, все остальные иерархи поставили под ним свои подписи.
В этом же году Великим постом анафема на двоеперстников была провозглашена в церквах в Неделю Торжества Православия. Решения собора были напечатано в книге «Скрижаль», которая была принята на соборе.
Рецепция решения собора и его последствия
Решение собора 1656 года о проклятии всех крестящихся двоеперстно было подтверждено на Большом Московском соборе 1666—1667 года, на котором была принята подобная анафема не только на двоеперстие, но и на все старые обряды и на тех, кто ими пользуется. Анафемы соборов 1656 года и Большого Московского собора 1666—1667 года стали главным причинами раскола XVII века Русской Церкви на старообрядцев и на новообрядцев.
Отмена решения собора
На Поместном Соборе Русской православной церкви 31 мая 1971 года все решения соборов XVII века, в том числе и решение собора 1656 года, против старых обрядов были отменены:
| Утвердить постановление … об упразднении клятв Московского Собора 1656 года и Большого Московского Собора 1667 года, наложенных ими на старые русские обряды и на придерживающихся их православно верующих христиан, и считать эти клятвы, яко не бывшие. [3] | |
Напишите отзыв о статье «Московский собор (1656)»
Примечания
Литература
Отрывок, характеризующий Московский собор (1656)
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
Клятвы Московских соборов 1656 и 1667 годов
Клятвы Московских соборов 1656 и 1667 годов. Клятвы означенных соборов находятся в тесной связи с исправлением богослужебных книг и обрядов при патриархе Никоне и с начавшимся по этому обстоятельству противоцерковным движением. Клятвы первого собора (1656 г.) вызваны были вопросом о перстосложении для крестного знамения. Надобно пояснить, что книжные исправления вообще, – вследствие появившихся в наших богослужубных книгах от разных причин погрешностей и „разгласия“, – начались задолго до патр. Никона, велись во домашнему, по русским образцам, и к началу патриаршества Никона цели не достигли, что и выражено было в предисловии „Кормчей», последней книге Иосифовского издания.
Патр. Макарий начал с указания на двуперстие, как на символ с восточною церковию не согласный, – по образу Тройческу. А два перста имети наклонена, а не простерта“.
Таким образом соборам 1666–1667 г.г. волей-неволей пришлось уже иметь дело с ясно определившимся антицерковным движением, охватившим, под влиянием пропаганды главарей, часть духовенства и весьма многих из народа и высшего общества.
Соборные счеты с смутьянами начались с 1666 году, когда собравшиеся иерархи судили более выдающихся расколоучителей, предъявляя им вины не в содержании отмененных обрядов, а в том, что обвиняемые порицали книги и обряды исправленные, как еретические, похуляли восточных патриархов и поставляемых от них архиереев и иереев, всячески поносили патр. Никона и клеветали на московских священников, будто они не веруют во Христа вочеловечьшася, не исповедуют Его воскресения и т. п. Известный Аввакум укорил в лице весь освященный собор, „вся неправославными варицая“. Дьякон Федор „о архиереях велико-российския церкве, имеет ли их за православные пастыри“, ответил: „Бог их весть“, похулял и укорял „хульными словесы“ исправление символа веры и чтение „аллилуиа по-три краты», а о трое перстном сложении, отрыгнул ответ сицев, яко вся сия прелестию сатаниною чрез Никона суть развращенна“. Лазарь „весь освященный собор в лице укори“. Все упорствующие хулители и были извергнуты из священных санов, отлучены от церкви и преданы анафеме (Деян. соб. 1666 г., Москва 1881, л.л. 16 об. 23 и 32).
Собор 1667 г., имевший неразрывную связь с собором 1666 г., – при непосредственном участии восточных патриархов Паисия александрийского и Макария антиохийского, не касаясь уже частных лиц, обратил внимание вообще на происшедший церковный раскол. В первой главе своих „Деяний“ прежде всего он изобразил картину церковна о нестроения и раздорнической смуты, далее подтвердил бывшие при Никоне и по его отшествии книжные и обрядовые исправления, с наставлением – принимать их всем православным, и наконец наложил клятву на противящихся. В виду особой важности этого соборного акта мы передаем его буквально, хотя и в сокращенном виде, „Повеже грех ради наших Божиим попущением, сопостата же нашего христианского православного рода и ненавистника диавола ратованием мнози не точию от простых, но и от священных и монахов, они от многого неведения божественных писаний и разума растленна, овии же и в образе благоговения и жития мнимого добродетельного являющи быти постни и добродетельни, полни же всякого бессмьсльства и самомненного мудрования, пока мнящеся быти мудри, обюродеша. Овии мнящеся и от ревности; и таковии имуще, ревность но не по разуму, – возмутиша бо многих души не утвержденных: ови убо устно, ови письменно, глаголюще и пишуще яко возшепта им сатана. Нарицаху бо книги печатные и новоисправленные и новопреденные при Никоне бывшем патриархе, быти еретическия и растленны, и чины церковные, яже исправишася со еретических и древних российских книг, злословиша, имены хульными, нарицаша ложно, и весь архиерейский чин и сан уничижиша и возмутиша народ буйством своим и глаголаша: церкви быти не церкви, архиереи не архиереи, священники не священники и прочая их таковая блядения. И того ради их диаволоплевельного лжесловия нецыи священницы вознеродеша о всяком церковном благочинии и попечении, о немже слово воздадут в день страшного правосудия Божия, и книгами новоисправленными и новопреведенными начаша гнушатися, и по них божественного славословия не исполняху“. Далее перечисляются некоторые предметы, которыми гнушались, именно: печатание просфор крестом четвероконечным, тройное аллилуиа, принятое по исправлении чтения 8 члена символа веры и Иисусовой молитвы и проч. При этом перечисление снова повторяется указание на лишение многими таинств, на принятие священников без архиерейского благословения, иногда запрещенных и изверженных, на признание православной церкви зараженною антихристовою скверной. После сего следует соборное утверждение исправленных книг и обрядов, которые были испытаны и рассмотрены и патриархами восточными признаны правыми и согласными с греческими книгами, благословлено и утверждено было все дело книжного исправления. То же благословил и утвердил и новый московский патриарх Кир Иоасаф (II-й: см. „Энц.“ VII, 174–177). В конце провозглашается соборное „Изречение“ или определение, с завещанием всем клирикам и мирянам, „во всем без всякого сумнения и прекословия покоряться святей восточной церкви“ и произносится клятвенное осуждение на непокоряющихся. Приводим его дословно:
„Аще кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противлятися нам. И мы такового противника данною нам властию от всесвятого и животворящего Духа, аще ли будет он освященного чина, извергаем и обнажаем его всякого священнодействия и проклятию предаем. Аще же от мирского чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святого Духа: и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника: и от православного сочленения и стада, и от церкви Божия отсекаем, дóндеже уразумится и возвратится в правду покаянием. Аще кто не уразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет во упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен и часть его и душа со Иудою предателем и с распявшими Христа жидовы, и со Арием и со прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса да разрушатся и да растлятся: а той да будет не разрешен и не растлен, и яко тимпан во веки веков, аминь“. (Деяния, л. 6–7).
Все вышеизложенное, заимствованное из «Деяний» собора 1667 года, составляет как бы обвинительный акт и соборно судебный приговор.
В этом обвинительном акте и последовавшем за ним приговоре отмечаются не только вины по существу (несоблюдение исправленных обрядов), но и вины, если можно так выразиться, формальные, заключающиеся в отношениях к православной грековосточной церкви. Эти вины состояли не только в прекословии и противлении церкви (имеющей искони веков право на изменение богослужебных чинов и обрядов) и установленной церковно-соборной власти, но еще более в прямом похулении обрядов исправленных и из-за них всей церкви, как зараженной чрез это ересями и даже скверной антихристовой“. Все это было прямым, открытым восстанием против церкви, своего рода буйством и бунтом. И во всем этом, несомненно, были виновны те неразумные, нафанатизированные своими главарями ревнители отмеченного, т. наз., «старого“ обряда, каких собор видел пред собою. Суд его был и законный и справедливый, хотя и глубокого сожаления заслуживающий по отношению к простой, неразумной толпе старообрядцев, к возбуждению которой главари смуты имели многие и посторонние причины. Собор не анализировал, – как делают ученые, – каждую вину в отдельности взятую, и не оценивал каждую из них по ее существу и свойству, разграничив посему и свое определение. Он судил явление полностию со всеми его признаками и поэтому судил и осудил строго, – тем более, что вина смуты и похуления Церкви, выдвинутая в соборном акте на первый план, заслоняла все другое.
Но суд современных живых людей не есть и не мог быть судом и для всех их потомков, без исключения, – разумеем держащихся лишь „старого обряда“, – которых, при изменившемся их настроении сравнительно с их предками, также законно и справедливо было восстановить в их церковных правах, сняв церковную анафему.
Чтобы пояснить это, нужно знать, какие были постановления собора 1667 г. для будущих времен и возможно ли было обойти их. Таким образом, из сферы судебной мы как бы незаметно переходим в область церковно-законодательную и с этой стороны также должны описать соборные постановления 1667 года.
Осудив современных старообрядцев – смутьянов, отцы собора узаконоположили и на будущее время следовать новоисправленным обрядам также с угрозою клятвы на непоследующих. Здесь выдвинули они на видное место самое содержание отмененных обрядов, т. е. старообрядство само по себе.
„Повелеваем мы православнии патриархи со всем освященным собором с великою клятвою, еже святый символ приимати и глаголати без прилога („истинного»), якоже святии и богоноснии отцы на первом и во втором вселенских соборех написаша гречески. И в божественном церковном пения троити аллилуиа. И знаменоватися знамением честного и животворящего Креста тремя первыми персты десные руки, совокупивше я во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аще же кто будет противлятися нам и всему освященному собору, Богу противляется и уподобляет себе прежним проклятым еретиком. И сего ради наследити имать, якоже и тии еретицы, анафему и проклятие святых богоносных отцев, святых седми вселенских соборов (л. 33 – 34). В „Увещании“ о соборе Стоглавом (гл. 10), изложив разнообразие, постановлений прежде бывших соборов и заметив, что на последующих по времени соборах положенное предшествовавшими „добре исправлена быша без зазора» и посему „да никто же стужает и за исправление» постановления Стоглавого собора, отцы собора 1667 г. тем не менее изрекли следующее: „Аще же кто отныне начнет прекословити о изложенных винах на соборе сем великом от святейших вселенских патриарх, яже исправиша и законоположиша. да будет, по апостолу Павлу, в правду самоосужден и наследник клятве сего собора, писанной в соборном деянии его, яко преслушник Божий и святых отец правилом противник“ (91 – 93).
И эти определения и законоположения подписаны не только восточными патриархами, но и Российским патриархом Иоасафом II и всеми членами собора. Здесь перечислены далеко не все „старообрядческие» разности, но и по указанным можно определить точку зрения отцов церкви собора.
Обращаясь к собору 1667 года и значению его для будущих времен, мы прежде всего, можем и должны заявить, что книга соборных „Деяний» не имела у нас и церковно-канонического распространения. Она не была даже и напечатана, – подобно „Кормчей», или „Книге Правил» – новейшего времени. Впервые „Деяние“ соборов 1666–1667 годов изданы в „Исторических актах“, т. V. Затем уже в новейшее время они появились в исправленном по рукописям издании профессора московской академии Н. Ив. Субботина, сначала в „Материалах по истории раскола“ (1874 г.), а потом и отдельною книгою, несколько в другом порядке. Мы имеем под руками издания 1881 и 1903 годов буквально сходные. В них, в виде „Введения» или Предисловия“, помещено и разъяснение соборных клятв со стороны издателя. Но все эти издания напечатаны не для церковного употребления или применения, а как исторический только памятник, не имеющий авторитетно руководственного значения.
Тем не менее, если документ постановлений и клятв соборов 1666 – 1667 годов не был распространен и не получил церковно-канонического значения, как обязательный, то в жизни содержащиеся в нем клятвы не только не прошли бесследно, напротив, оставили глубокое впечатление в истории отечественной церкви последующего времени до наших дней. И это сказалось и в отношении к осужденным церковным раздорникам, и в отношении церковно-законодательном, как запреты употреблять отмененные обряды и „старые» книги до – Никоновских изданий.
Спустя сто лет после собора сила клятвенных его запретов стала ослабляться, значение их забываться, – мало того, – различие в обрядах стало казаться несущественным и допустимым. Первый наклон к такой перемене дал известный московский митрополит Платон в составленном им „Увещании“. Взгляд его разделяли и другие архипастыри. Официально это выразилось в появлении т. наз. „Согласия“, названного в 1800 году „Единоверием“, при чем положенные в прежнее время клятвы разрешались (п. 1-й прав. единоверия) и вступившим в церковное единение старообрядцам предоставлялось совершать богослужение по старопечатным книгам с соблюдением положенных в них обрядов. Глухо, без какого-либо канонического акта масса двуперстников не отчуждалась от посещения православных церквей, в коих утвердился исправленный обряд. Клятвы Макариевы и собора 1656 года были совершенно забыты. В наши дни стало провозглашаться, что и двуперстие с православным знаменованием спасительно; и это не раз всенародно оглашалось от лица церковной власти в официальных определениях и разъяснениях. При этом вопрос о соборных клятвах оказался обоюдоострым: не люди церкви стали ссылаться на соборные запреты, как на непреложный авторитет, а враги ее, собором 1667 г. осужденные, обосновывались на них, как на обстоятельстве незаконном, оправдывающем их от церкви отделение и раскольничество с нею, доселе существующее.
Это одна сторона в решении вопроса о применении соборных клятв с законодательной точки зрения для последующих после собора 1667 г. поколений. Но есть и другая.
Жизнь народная, не исключая и рядового приходского духовенства, продолжала, насколько это было возможно, идти по прежней колее. В церквах вводились исправленные чины, но в домашнем обиходе и в частных молитвословиях продолжали держаться старины. Особенно крепко охранялось двуперстие. Запреты собора как-то мало действовали. Уже несколько десятитетий спустя, при патр. Адриане и после него, при учреждении Синода, старопечатные книги появлялись в продаже и не только где-нибудь, в провинциальных трущобах, но и в самой Москве, и не только секретным образом, но и открыто, в книжном ряду. Даже в некоторых церквах литургии совершались на 7 просфорах, печатаемых 8-миконечным крестом, выходы совершались абсолютно, – на что́ дают указания официальные документы (указ патр. Адриана 1698 г.: Полн. Собр. Закон. Росс. Имп., т. VI, 390). Примечательно, что в церковных распоряжениях по сему предмету совершенно отсутствуют ссылки на соборные запреты и о клятвах нет и помину. Когда же начались сыски раскольников, – по государственным, а не по церковным соображениям, – то сыщикам чинились препятствия и со стороны помещиков, и гражданского начальства, и даже духовенства (Описан. архив. Св. Синода, т. I. Собран. постан. по ч. раск. по ведомству Синода, 1721 г. „Прав. Обозр.“ 1869 г., авг.). Впоследствии, когда допущено было Единоверие, старообрядчество, как таковое могло беспрепятственно держаться повсюду, (за исключением, конечно, богослужения в православных храмах), и о соборных клятвах не думали и большинство о них не знало. Старые люди, которых мы еще помним, вполне православные, в домашнем быту были истыми старообрядцами: молились двуперстно, читали символ с словом „истинного“, сугубили алллилуиа, полагали известный „начал» и творили положенные поклоны не дома только, но и в церкви. Не толковали они при этом ни о каких бывших соборных клятвенных запретах; довольны были, если не считали их за это раскольниками. Обрядовые разнообразия стали постепенно и незаметно сближаться. Это сближение, начавшись со стороны православной церковной власти учреждением „Единоверия» и беспрепятственным допущением в православные храмы двуперстно молящихся, – каковых сохранились миллионы, – встретило как бы отклик в известном старообрядческом „Окружном послании» (изданном 24 февраля 1862 г. и напечатанном в 1864 году: см. „Энц.“ VII, 610–612). В нем открыто заявляется, что „господствующая в России церковь, вкупе же и греческая верует во единого с нами Творца небу и земли, чтит и Господние и Богородичные праздники, что имя „Иисус“ есть имя того же лица, что и „Исус“, что крест четвероконечный есть образ креста Христова» и т. п. С восторгом было принято это „Послание» нашими учеными, как предвестник церковного мира на почве разнообрядия. „Послание“ имело в виду не привлечение старообрядцев-поповцев по австрийскому священству в прав. церковь, а устроение своего согласия, обуреваемого „беспоповщинскими мудрованиями“, издревле в расколе возникшими. В нем со всею рельефностию и выдвигается вопрос о бывших соборных клятвах, как причине церковного отделения. Вопрос этот со всею силой и со всеми резкими, хотя и далеко не основательными выводами и заключениями и стал предъявляться и предъявляется до последних дней, с целию не только мутить совесть единоверцев и православных двуперстников, но и делать заключение о неправославии Церкви. Таким образом защитникам Церкви и поборникам православия приходится не опираться на бывшие за 250 дет клятвенные запреты, – давно потерявшие фактическую силу, – а считаться с ними, разъясняя не только их смысл, но главным образом их значение. И с этим вопросом о клятвах соборов 1656 и 1667 годов приходится теперь считаться более, чем со всяким другим.
В решении вопроса о клятвах существуют два противоположные течения – с посредствующим между ними 1) раскольничествующие старообрядцы утверждают и доказывают, что клятвы положены на древние обряды или, по их выражению, на „древнее благочестие», а отсюда делают заключение, что и на всю церковь до – Никоновских времен, просиявшую многими святыми, при древнем содержании Богу угодившими; ясно, что эта клятва богопротивна и незаконна; ясно далее, что и единоверцы наши находятся под этой клятвой. К этому течению примыкают и некоторые православные писатели, преимущественно из светских († Т. Ив. Филиппов и др.), но без резких раскольнических выводов как относительно древней русской церкви, так и относительно православия церкви современной, с выражением лишь необходимости канонического подтверждения „Единоверия» и разъяснения или разрешения бывших клятв, при авторитетном участии восточных иерархов. 2) Православные писатели из духовных и миссионеров в громадном большинстве утверждают и доказывают, что клятвы лежат на противников Церкви и положены именно за противление, и посему единоверцы, как держащиеся „старого» обряда с разрешения власти церковной и по ее благословению, под означенные соборные клятвы не подходит. Такая формула впервые ясно была выражена блаженной памяти московским митрополитом Филаретом и, благодаря его авторитету, получила весьма широкое распространение. Толкование это, признанное и церковною властию, не удовлетворило раскольничествующих старообрядцев и не вполне успокоило смущаемых ими единоверцев. При том оно касалось исключительно клятв собора 1667 г. 3) В последнее время стало намечаться новое, по вопросу о смысле соборных клятв, направление, среднее между указанными, которое примыкает более к последнему, но некоторыми сторонами соприкасается с первым, при чем современной церковной власти отводится широкий простор, сглаживается самая острота вопроса и отпадают всякия нарекания на старообрядцев при их единении с Церковию. Существо этого направления в том, что соборный суд и клятвенный приговор произнесен главным образом над отщетившимися церкви смутьянами и ее хулителями, во произнесенные на будущее время запреты, хотя и под угрозою клятвы, вполне могут быть не только разъяснены, но и разрешены и сняты церковною властию последующего времени, при изменившихся обстоятельствах, даже и помимо канонических соборов. Этот последний взгляд не вошел еще в общее сознание, вследствие трудного для многих анализа понятий суда людей современных появлению клятв и законоположений на будущие времена, для разграничения чего требуются и широкий канонический кругозор и гибность мысли, а может быть и по другим причинам.
По словам сына патриарха антиохийского Макария, архидиакона Павла Алепского, Никон говорил открыто: „я сам русский и сын русского, но моя вера и убеждения греческие“. См. у † м. Макария, Патр. Русской церкви XII, стр. 174.
Устав или „Око церковное“, в гл. „Святая Четыредесятница“. Библ. Казан. Акад. № 1593, л. 31 об.