что стало с ариадной дочерью цветаевой
Ариадна Эфрон
Биография
Следуя дарованному редкому имени, под стать героине мифов Древней Греции, Ариадна Эфрон проливала свет на неизвестные долгое время факты и выводила из лабиринта неведения читателей дневников о собственной жизни и своей знаменитой матери. Ее детские воспоминания, облаченные в буквы и предложения, поражают глубиной и трогательностью подмеченных мелочей, как будто создавал их не ребенок, а проживший не один век мудрец.
Детство и юность
18 сентября 1912 года по новому стилю будущая великая поэтесса – тогда еще 20-летняя – Марина Цветаева и публицист и еврей по национальности Сергей Эфрон впервые стали родителями. Назвать дочку именно так решила мать – в противовес мужу, любившему русские женские имена, принимая и понимая всю ответственность за выбор.
Ариадна Эфрон и Марина Цветаева
С ранних лет девочка научилась читать, писать и хранить впечатления каждого прожитого дня в простой тетрадке, а также сочинять стихи, включенные позже в «Психею». В московском доме росла среди волшебных сказок Перро и любимых произведений бабушки – пианистки Марии Мейн.
Когда Сергей ушел добровольцем воевать против красных, жена осталась с двумя детьми на руках бороться с голодом и выживать, а Аля (так называли ее близкие) лишилась детства и быстро взрослела. Ими посещались литературные вечера, читалось сочиненное в кругу Блока и Бальмонта, с которыми делились поровну последними сбереженными картофелинами.
Ариадна Эфрон в детстве
Болезни хоть и не оставляли девочку – лихорадка, за ней тиф, но не забрали насовсем. К моменту выезда за границу у Марины была только она – 3-летняя Ирина умерла в приюте.
В 1922-м семья Эфрон соединилась в Берлине, затем переехала в Чехословакию. Книги вслух и импровизированные спектакли по вечерам, обучение хорошим манерам и правда как непреложный закон – все это присутствовало на постоянной основе в жизни девочки.
Карьера и творчество
В 1922 году – гимназия, куда Аля пришла, вооружившись знаниями латинского алфавита, молитвы, русского языка и немного математики. В ее стенах получила прозвище Пушкин и овладела тонкостями коллективного сосуществования. В учебном заведении находилась недолго, потому что «знания давались плохо». Марина решила лично заняться образованием дочери, ставшим поистине блестящим без бумажного подтверждения – полиглот, глубокий знаток литературы, искусства и истории.
Ариадна Эфрон в молодости
Позже случился Париж, где на пропитание зарабатывали все домашние как могли: глава семейства – стипендией, его спутница – стихотворениями, а Ариадна осваивала журналистику в четырех изданиях, переводы, вязание и шитье мягких игрушек. Параллельно оттачивала мастерство рисования в двух училищах, одно из них – при Лувре.
В 1937 году Аля возвращается на родину, за ней – Сергей Яковлевич. Главная причина решения, конечно, в отношении к Советскому Союзу – какой-никакой, но он казался раем, сопутствующие – приписываемые романы матери и в целом нарушившаяся связь между родными.
Ариадна Эфрон во время ареста
После изнурительного труда Эфрон переводят в клуб – оформлять стенгазеты, лозунги, отвечать за театральную и культурную жизнь. Письма Пастернака спасали не только морально, но и материально – высланные им средства позволили Ариадне и ее главной подруге Аде Федерольф-Шкодиной приобрести маленький домик для житья. Пребывание в ссылке оставило мозоли, душевные раны и акварели.
Ариадна Эфрон и Ада Федерольф-Шкодина
Реабилитация наступила также неожиданно, как и обвинения – в 1955-м произошло долгожданное возвращение в Москву, а через 7 лет – членство в Союзе писателей. Переводы любимых зарубежных деятелей литературы, создание поэтических произведений, издание сочинений Марины Цветаевой – вслед за объявленной физической свободой наступила и творческая.
Личная жизнь
В 1937-м Алю и Самуила Гуревича соединило место работы – издательство. А точнее – буфет в заведении, куда мужчина попал прямо с собрания по поводу его поведения, а она заглянула после работы выпить морс. Отчитанный и понурый коллега грустно сидел за столиком, и, чтобы поднять настроение, девушка положила перед ним апельсин и исчезла.
Очередная встреча превратилась в постоянные, молодые люди наслаждались обществом друг друга, много гуляли и разговаривали. Про личную жизнь и жену возлюбленного Ариадна знала, но решила ждать сколько угодно. Ее семье, вернувшейся из эмиграции, Самуил пришелся по душе и вскоре стал одним из близких друзей.
Ариадна Эфрон и Самуил Гуревич
Его полные оптимизма и поддержки почтовые сообщения находили своего адресата во всех местах отбывания наказания, он ходатайствовал о ее переводе в более щадящий лагерь, приезжал в Рязань. Об этом, конечно, знали «наверху», грозили исключением из партии. Мужчина помогал родным единственно любимой женщины. Однако в одну из встреч с ней, изменившейся после второго заключения, стало ясно – быть вместе не предоставляется возможным.
После расстрела Гуревича в 1951-м официальная жена вышла замуж во второй раз, а названная осталась вдовой до конца жизни.
Смерть
Ариадна Эфрон
Но каждый раз отступала перед необыкновенной добротой, давая возможность спастись, выжить и выполнить предначертанное – оставить после себя книги писем («А душа не тонет…»), рассказов и зарисовок («Моей зимы снега»), «Воспоминания дочери» великой матери, ключевые цитаты из которых давно стали афоризмами.
Хранительница архивов и талантливая переводчица умерла в больнице города Тарусы летним утром 26 июля 1975-го. Причина смерти: обширный инфаркт. Сердце, отзывавшееся на каждого ближнего без разбора, остановилось на 63-м году жизни. Припадку предшествовали нестерпимые боли, но она не обращала на них внимания, надеясь, что они пройдут, и продолжала заниматься хозяйством, не отвлекаясь на пустяки.
Могила Ариадны Эфрон
Похоронена на местном кладбище, на могильном камне без фото у холма всего несколько слов – полное имя усопшей и две даты. Последней из семьи Цветаевых ушла младшая сестра поэтессы – Анастасия Ивановна.
Память об Але живет и по сей день. Современный публицист Дмитрий Быков посвятил ей лекцию, называя идеалом и «сбывшейся русской мечтой», а в 2018-м вышел сборник о ранее неопубликованной переписке с подругой Лидией Бать.
Цитаты
«Поэты пишут не для поэтов, скульптуры ваяют не для скульпторов; и музыканты творят не для музыкантов; что все подлинное творится для множества людей, ради их жажды к творимому, как к насущному».
«Прежде чем иметь право любить стихи, нужно любить самого поэта».
«Для освоивших четыре правила арифметики до поры до времени остается зашифрованной высшая математика».
«Всякий, кто смеется над бедой другого, – дурак или негодяй, чаще всего – и то, и другое».
Библиография
В соавторстве с А. Федерольф
Ариадна Сергеевна Эфрон
Фото Все
Видео Все
Ариадна Эфрон. Я решила жить
Проект «Личности». Ариадна Эфрон. Цикл «Портрет души».
Украденная жизнь Дочь Цветаевой
Ариадна Эфрон — биография
Ариадна Эфрон – поэтесса, переводчик, мемуарист, искусствовед, художница. Старшая дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфроса.
Ариадна Эфрон осталась в истории не только как старшая дочь популярной поэтессы Марины Цветаевой. Она сумела не затеряться в тени талантливой матери, и тоже снискать славу одаренного поэта, мемуариста, переводчика, имеющего собственное место в литературе. Однако делом всей ее жизни все-таки стала не поэзия, а заботы по возвращение читателю творческого наследия ее матери. Ариадна старалась не помнить зла, восхвалять первозданную красоту окружающего мира, земли и неба. И это притом, что все ее родные и близкие сгинули в годы сталинского лихолетья, да и ей самой досталась судьба, куда страшнее, чем у ее матери.
Детство
Родилась Ариадна Эфрон 5 (18 по новому стилю) сентября 1912 года в Москве, в семье поэтессы Марины Цветаевой и публициста Сергея Эфрона. Имя дочери придумала мама, хоть отец и противился ее выбору, так как он больше склонялся к русским именам. Но Марина осталась непреклонна, и девочку все же назвал Ариадной, во многом определив ее судьбу.
Чтение и письмо малышка освоила еще в раннем детстве, кроме этого, завела себе привычку записывать все, что с ней случилось за день, в маленькую тетрадку. Той же обычной тетради Ариадна доверяла и свои первые стихи, впоследствии вошедшие в сборник «Психея». Девочка очень любила сказки, особенно Шарля Перро, она могла часами слушать, как играет на пианино бабушка – Мария Мейн. Через несколько лет в семье родилась еще одна дочь – Ирина.
Ариадна Эфрон в детстве
В гражданскую войну Сергей Эфрон ушел на фронт, воевал на стороне белогвардейцев. Марина осталась с двумя маленькими дочерьми, пыталась как-то выжить в то непростое голодное время. Детство Али (так Ариадну называли только самые близкие) как-то быстро закончилось, девочка взрослела на глазах. Мама и дочь часто бывали на литературных вечерах, слушали Бальмонта и Блока, поддерживали изголодавшихся поэтов теми скудными запасами продуктов, которые удавалось достать и сохранить. В основном, это была картошка.
Ариадна часто болела, сразу лихорадкой, потом тифом, но к счастью выжила, в отличие от своей младшей сестренки Ирины, умершей в приюте. В 1922 году мама с дочерью уехали за границу, в Германию.
Ариадна Эфрон в юности
В том же году к ним присоединился отец, Сергей Эфрон, и уже в полном составе семья отправилась в Чехословакию. Аля получала отличное воспитание, вместе с родителями читала книги, причем, зачастую вслух. По вечерам они ставили спектакли, передавали дочери хорошие манеры, и учили всегда говорить правду.
Карьера и творчество
Ариадна отправилась в гимназию в 1922-м, в возрасте десяти лет. К тому времени девочка уже знала латинский алфавит, русский язык, молитвы и азы математики. В этом учебном заведении ее сразу прозвали Пушкиным, и дали первые уроки сосуществования в коллективе. Учеба давалась Ариадне с трудом, поэтому вскоре родители забрали ее из учебного заведения, и Марина занималась с ней сама. Поэтесса сумела дать ей намного больше, чем стандартная школьная программа, Ариадна прекрасно знала литературу, историю, искусство, стала настоящим полиглотом.
Спустя три года, в 1925-м, семья переехала в Париж. На жизнь пришлось зарабатывать, кто чем может. Отец получал стипендию, мама писала и публиковала стихи, дочь занималась журналистикой, причем сотрудничала одновременно с четырьмя изданиями. Кроме этого, занималась переводам, вязала и шила мягкие игрушки. Одновременно с этим, оттачивала свой природный талант художника, посещала занятия в двух училищах, в том числе ходила и в то, что при Лувре.
В Париже Ариадна получила диплом училища прикладного искусства «Arts et Publicite», где изучала литографию, оформление книг, гравюру. Второй диплом – высшей школы Лувра, ее специальность – «История изобразительного искусства». Свою трудовую биографию начала с сотрудничества с французскими журналами – «Франция – СССР», «Россия сегодня», «Для Вас», и изданием, выходившем на русском языке – «Наш Союз». Его издателем был «Союз возвращенцев на Родину». В этом журнале выходили очерки, статьи, переводы Эфрон, к тому же с ее иллюстрациями. Помимо этого, занималась переводом стихов Владимира Маяковского, и еще нескольких советских поэтов.
В 1937-м Ариадна первая из всей семьи вернулась в Советский Союз. Устроилась на работу в советский журнал «Revue de Moscou», который выходил на французском языке. Занималась тем же, что и в Париже — публиковала свои репортажи, очерки, статьи, переводы, выполняла иллюстрации.
Следом за дочерью в СССР вернулся Сергей Эфрон, а спустя некоторое время и Марина Цветаева.
Весной 1943-го оперотдел лагеря предложил Ариадне сотрудничество, которое заключалось в элементарном «стукачестве». Она отказалась, и была немедленно переведена на лесоповал Севжелдорлага. От неминуемой гибели Эфрон спасло вмешательство подруги, актрисы Тамары Сланской, которая каким-то образом раздобыла конверт и отправила письмо гражданскому мужу Ариадны – Гуревичу. Тамара писала, что Алю нужно немедленно вызволять с Севера, иначе, она просто не доживет до конца срока. Гуревич сумел выхлопотать перевод Ариадны в город Потьму, что в Мордовии.
Освободилась Ариадна Эфрон из заключения только в 1948-м, и устроилась в рязанское Художественное училище на должность преподавателя графики. Ей так долго не хватало общения с друзьями, что поэтесса была рада и активной переписке с ними. Ей писал и Борис Пастернак, присылал фрагменты своих произведений, новых глав «Доктора Живаго», стихи. Книга Пастернака ее сильно впечатлила, и Ариадна в одном из писем сообщила Борису о своей мечте. Ариадна понимала, что она неисполнима, но все же ей очень хотелось сделать иллюстрации к «Доктору Живаго», и не просто иллюстрации, в традиционном понимании, а рисунки пером, чтобы запечатлеть образы такими, какие представляются в ее воображении.
Однако этой мечте сбыться не удалось. В феврале 1949 года последовал новый арест, и ее, как ранее судимую, приговорили к пожизненному проживанию в Туруханском районе Красноярского края.
Вначале Ариадну ставят на тяжелую работу, а потом все же решили использовать ее творческие способности. Спустя некоторое время ее перевели на работу в клуб, где поэтесса занималась оформлением лозунгов и стенгазет. Была организатором культурной и театральной жизни лагеря. Борис Пастернак поддерживал Ариадну не только морально, он высылал ей деньги, за которые поэтесса и ее подруга Ада Федероль-Шкодина купили себе небольшой домик и перебрались туда жить. Ссылка оставила в ее душе рану на всю жизнь, которая не лечилась даже любимыми акварелями.
Реабилитировали Ариадну Эфрон также внезапно, как и арестовали. В 1955-м с нее сняли все обвинения, за отсутствием состава преступления, и она смогла вернуться в родную Москву. Спустя семь лет Эфрон приняли в Союз писателей. Женщина наконец-то могла заниматься делом, которое любила больше всего. Она переводила произведения зарубежных писателей, сама писала стихи, издавала поэзии своей матери – Марины Цветаевой. Ариадна наслаждалась не только ощущением физической свободы, но и свободы творческой.
Личная жизнь
Своего гражданского мужа — Самуила Гуревича, Ариадна встретила в издательстве. Вернее, в буфете, куда Самуил пришел после собрания, на котором разбирали его «недостойное» поведение. Аля пришла туда же после рабочего дня, она любила пить морс именно в этом месте. Гуревич одиноко грустил за столиком, его сильно расстроило это собрание. Ариадне захотелось как-то ободрить его, и она не нашла ничего лучше, чем молча положить перед ним апельсин, и быстро удалиться.
Ариадна Эфрон и Самуил Гуревич
Потом состоялась еще одна встреча, за ней еще одна, после которой они начали встречаться на постоянной основе. Им нравилось быть вместе, просто гулять, разговаривать обо всем на свете. Ариадна знала, что ее любимый не свободен, что у него есть семья, жена, но это не имело абсолютно никакого значения, девушка поняла, что может ждать Самуила всю жизнь. Молодой человек понравился ее родителям, и достаточно быстро влился в круг близких людей.
Самуил писал Ариадне в ссылку, и эти его письма находили ее в любом месте, куда в очередной раз забрасывала судьба. Он подал ходатайство о переводе любимой в более щадящие условия, бывал у нее в Рязани. Все действия Гуревича были как на ладони у властей, ему не раз напоминали, что так можно вылететь из партии, но Самуил продолжал писать, приезжать, любить. Он также оказывал посильную помощь семье Ариадны. Но во время очередной встречи с Ариадной, которая сильно изменилась после отбывания второго срока, стало понятно, вместе они не будут никогда.
В своем дневнике Эфрон записала, что эта встреча прошла как всегда тепло и дружественно, но вместе жить им не суждено. Работа и партия держат мужчину в Москве, тогда как она вынуждена скитаться по провинциям, за много километров от столицы. Она писала, что во время встреч с любимым, которые им разрешают раз в два месяца, она испытывает невыразимую грусть.
Детьми Ариадна Эфрон так и не обзавелась. Ее гражданского мужа, «первого и последнего», Самуила Гуревича (дома все звали его Мулей), расстреляли в 1951 году. Больше поэтесса не пыталась устроить свою личную жизнь, в отличие от его законной жены, которая вскоре снова вышла замуж.
Смерть
Смерть буквально ходила за Ариадной по пятам, с самого детства. Она чуть не умерла от тифа, могла погибнуть от побоев на допросе, умереть в обледеневшем вагоне, который вез ее в очередное заключение, или скончаться от истощения и тяжелой работы на лесоповале.
Однако каждый раз дама с косой пасовала, давала Ариадне возможность проявить свою необыкновенную доброту, чтобы выполнить то, что было суждено ей от рождения. Она оставила после себя книгу писем под названием «А душа не тонет…», зарисовки и рассказы «Моей зимы снега», «Воспоминания дочери», множество цитат, которые уже давно превратились в афоризмы.
Ариадна Эфрон скончалась 26 июля 1975 года в одной из больниц города Тарусы от обширного инфаркта. Поэтесса слишком близко принимала к сердцу все боли и проблемы близких, и оно не выдержало такой нагрузки, остановилось в 62 года. Перед смертью женщина страдала от нестерпимых болей, но старалась не обращать на них никакого внимания. Была надежда, что боль пройдет, и нечего тревожиться из-за таких пустяков.
Ариадну Эфрон похоронили в Тарусе, на местном кладбище. Место ее погребения отмечено могильным камнем без фотографии. На нем только имя покойной и даты. Так из семьи Цветаевых в живых осталась только Анастасия Цветаева, младшая сестра Марины Цветаевой, которая более двух десятков лет провела в ссылке и лагере. Вскоре не стало и ее.
Могила Ариадны Эфрон
Имя Ариадны Эфрон не кануло в Лету. Дмитрий Быков, известный публицист, выступил с лекцией, посвященной Ариадне, в которой он назвал поэтессу сбывшейся русской мечтой. В 2018 году издали переписку Ариадны Эфрон и ее подруги Лидии Бать.
Ссылки
История любви и жизни Ариадны Эфрон
Посвящается Ариадне Эфрон
Ариадна Сергеевна Эфрон, переводчица прозы и поэзии, мемуарист, художница, искусствовед, поэтесса; дочь Сергея Эфрона и Марины Цветаевой. 27 августа 1939 года была арестована органами НКВД и осуждена по статье 58-6 (шпионаж) Особым совещанием на 8 лет исправительно-трудовых лагерей; под пытками вынуждена была дать показания против отца.
После освобождения в 1948 году работала в качестве преподавателя графики в Художественном училище в Рязани. Жажду общения с друзьями — после долгих лет изоляции — скрашивала активная переписка с ними, в том числе, и с Борисом Пастернаком. Была вновь арестована 22 февраля 1949 года и приговорена, как ранее осужденная, к пожизненной ссылке в Туруханский район Красноярского края.
В 1955 году была реабилитирована за отсутствием состава преступления.
1
Под посадку поданный
«карцер». Табуны
загружают подданных-
проданных страны.
Загружают преданно
нёсших службу ей.
Загружают преданых
Родиной своей.
Слеплены, подстроены
наспех крытые,
были плохо скроены —
прочно шитые
все дела. Так сказочно —
фантастичные:
сказочник лубяночный
стряпал «личные».
Всех, кто не ко стеночке —
рельсами тянуть.
Им кремлёвский стрелочник
пролагает путь
во дома казённые.
Без собольих шуб.
— Ну, оговорённые,**
запахни тулуп!
Хошь перин лебяжьевых? —
Накоси! — Окстись!
До Погоста Княжьего***
двадцать две трястись.
Там сугробы долгие,
вышки, лес и лес!
Ну, лезай, убогие! —
стосковался рельс.
* здесь, «столыпинский вагон», после установления власти Советов название «столыпинский вагон» стало нарицательным. В вагонах подобной конструкции в массовом порядке перевозили репрессированных лиц.
** нужные показания выбивали из людей, вынуждая оговаривать себя.
*** «Так ехали двадцать два дня и двадцать две ночи до Княжьего Погоста — это за Котласом по железной дороге на Воркуту. Ехали сидя, не имея возможности размяться, не выходя, кроме как два раза в день по коридору туда и обратно!»(М. Белкина «Скрещение судеб.Алины университеты»)
Аля первая из всей семьи вернулась в СССР. «Энигматическая Аля, её накладное веселье. » — писала в своих дневниках Марина Ивановна. А в те годы, именно в Москве, Ариадна действительно была счастлива. Она работала в журнале «Revue de Moscou» переводчицей в особняке Жургаза.
Он работал в этом же здании. Он был старше и женат. Самуил Гуревич. Муля, так называли его близкие. «Аля проходит боковым коридорчиком и поднимается на второй этаж. Она знает: сейчас, там наверху, в коридоре, она столкнётся с ним. Или, пройдя мимо открытой двери, увидит его за столом в кабинете, и он выскочит к ней или она войдёт к нему. И потом целый день они будут перекидываться записками или курить в коридоре у окна, или он будет заходить к ней, а она к нему. Вся редакция уже знала об их романе, и скрывать было нечего.»(Скрещение судеб М. Белкина) Муля бывал в Болшево, они бродили по уснувшему посёлку и были счастливы, он оставался у неё, она оставалась у него, Муля окончательно решил уйти от жены. И ничто не предвещало беды!
«Осень в том году была ранняя, после засушливого и чрезмерно знойного лета листья уже успели пожелтеть и осыпались на дорожки. А мимо скверика проносились трамваи, заслоняя на минуту милый и уютный жургазовский особняк. Трамвай «А» бежал по кольцу к Страстной площади, к площади Пушкина, а 27-й сворачивал на Малую Дмитровку. И пешеходы, кому надо было пересечь трамвайные рельсы и перейти туда, где жургазовский особняк, застывали у чугунного вертящегося турникета, когда в листве загоралась сигнальная лампочка, предупреждавшая – «Осторожно, трамвай!». Але и в голову не могло прийти в тот ещё жаркий августовский день, что «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила…» И что вот-вот ей, Але, суждено будет подскользнуться. »(Скрещение судеб М. Белкина)
27 августа арестовали Алю, с этим событием рухнули все надежды. Под страшными пытками (Алю ставили раздетую в холодном карцере, где нет возможности присесть, вызывали на допросы в ночь, держа до самого утра, не давая таким образом спать, а спать в камере днём запрещалось, били резиновой дубинкой, всячески издевались) выбивали из неё показания против отца и её самой. Заставляя признать агентами французской разведки. Не дай Аля показаний против отца, спасла ли этим его? Нет. Всё было давно решено. Не хватало лишь деталей. Как говорила она в письмах: «все дела были плохо скроены, но очень прочно сшиты», и всё же, она держалась двадцать дней. Не всякий мужчина выдержит и недели таких испытаний. А когда отошла от пыток, отказалась от своих показаний. Незадолго до своей смерти она писала: «. на людях каждый день, изо дня в день, я жила на протезах, и когда ночью, оставшись наедине с собой, снимала их, то оказывалась обрубком», Марина Ивановна, сбежавшая с Муром из Болшева, когда арестовали всех жителей дачи, и поселившаяся в Голицыне, ночами добиралась поездом до Москвы, чтобы рано утром успеть с передачами на Любянку. Всю дорогу разрывая сердце мыслями, возьмут или не возьмут. Облегчённо выдыхая,если брали, ведь это означало — живы.
«Хотя я и в тюрьме, но я счастлива, что вернулась в Россию, что у меня есть Муля! Только очень жаль,что у меня нет от него ребёнка. », — говорила Аля. «У Али был неисчерпаемый запас жизнелюбия и, как говорила о ней Марина Ивановна, «изумительная лёгкость отказа…». Это ещё про маленькую Алю она написала: «… ей тоже трудно, хотя она не понимает. Сплошные вёдра и тряпки, — как тут развиваться? Единственное различение — собирание хвороста. Я вовсе не за театр и выставки – успеет! – Я за детство, то есть и за радость: досуг! Так она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, вёдра, еда, учение, хворост, сон. Мне её жаль, потому что она исключительно благородна, никогда не ропщет, всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку. Изумительная лёгкость отказа. Но это не для 11 лет, ибо к 20 озлобится люто. Детство (умение радоваться) невозвратно. » Но Аля не озлобилась, пройдя через всё то, чего Марина Ивановна даже представить себе не могла! И это её черта – «всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку» — проявлялась и там, на Лубянке… (М. Белкина Скрещение судеб) Как рассказывали те, кто был с ней в те времена там, они много смеялись, придумывали какие-то розыгрыши, после всех унижений и мук на допросах, необходима была разрядка. Аля старалась поддерживать своих подруг по беде, хотя сама нуждалась в поддержке не меньше. Удивительно, Аля вязала. Всё время находясь в застенках. Вязать было нельзя да и нечем и не из чего, Аля вязала на двух спичках. Она распускала косынку и вязала варежки, потом наоборот. Ей было 27 лет. Самый рассвет. 22 дня везли их, незаконно осужденых, невиновных, в «Столыпине» в Коми. В края снегов по колено. Всё время Муля поддерживает её в письмах, обещает приехать, когда будет известно, где она «остановиться». «Я люблю тебя до конца нашей жизни. Я глубоко убеждён и даю тебе слово, что ты будешь свободна и мы будем вместе…» и обязательная подпись «твой муж».
Княжий погост, потом станция Ракпас. Холодные бараки по 100 человек. Долгая дорога до комбината, по колено в снегу, а в межсезонье в грязи. Аля работает мотористкой, чиня солдатские шинели. Их чистят, латают, отпаривают. Вагоны шинелей. Позже работает на изготовлении зубного порошка. Видоизменённая, тяжёлая, но жизнь продолжается. В том числе и благодаря письмам. «Мне стыдно признаться в своей слабости, но я так устала, хотя никому этого не говорю и не показываю, что иногда по-настоящему ничего больше не хочется, ничто больше не интересно, кроме одного: чтобы случилось чудо и ты бы взял меня с собой к себе, а дальше всё – даже не хватает фантазии. », «Я бесконечно благодарю тебя за твое отношение ко мне, к маме, Муру, ну, одним словом, если ты разлюбишь меня, если это положение вещей будет тяготить тебя, ты не забывай, что лучшим доказательством дружбы будет предоставить меня коротко ясно моей судьбе. А то ведь ты врун у меня, разлюбишь, будешь жалеть и говорить, что любишь как мне разобраться на таком большом расстоянии. », «Боюсь, родной мой, что в моем лице взвалил ты на себя непосильную и некрасивую ношу. » и любимый отвечает ей: «Малыш мой, ты сокрушаешься тем, что вместо счастья принесла мне горе. Это совсем не так. Счастье от тебя началось с нашей встречи, а потом все разрасталось и стало неисчерпаемым…». Муля хлопотал о встрече. И писал, писал, писал.
Мне страшно признаться в слабости,
полнее она в груди.
Не надо, мой милый, жалости:
разлюбишь — своей иди
дорогою. Не в проталинах,
в морозных коростах вся,
снегами душа завалена.
быть может и ты иззяб?
Исколотые разлукою
студёной. О, сколько ночей
я пытана страшной мукою,
но эта в сто раз страшней!
Затерянные между строками.
Разъедены — грусть едка.
И правда бывает жестокою!
И жалость порой жестка!
Мой родненький, весточкой скорою
избаловал — вот результат —
я сделалась нынче хворою,
а с детства умела ждать.
Тоска кровоточащей язвою.
По пояс вокруг снега!
Дремучей бедой непролазною
легла между нами тайга.
Аля находилась на станции Ракпас, но однажды отказавшись быть «осведомителем», её отправили в штрафной лагерь дальше на север, валить лес. Там она сильно заболела, но всё равно была вынуждена работать с высокой температурой. И всё бы закончилось плохо, если бы однажды её приятельница по бараку, оказавшаяся в бригаде самодеятельности, не изловчилась отправить через случайного пассажира письмо Муле: если хотите чтобы ваша жена осталась жить, срочно добивайтесь перевода из этого лагеря. Чтобы совершить такой перевод, нужны огромные связи. У Мули они были и он спас Алю. Её перевели в более мягкий климат, в Мордовскую АССР. Там Аля расписывала ложки, работая почти по специальности.Вскоре закончилась война, Муля сумел добиться встречи с Алей, хотя это было почти невозможным. Но после отъезда Муля замолчал. Испытание встречей, порой, куда сильнее испытания разлукой. Он любил живую, улыбчивую, большеглазую Алю, а встретился с лагерной женщиной. Можно ли, пройдя столько лет лагерей оставаться прежней? Какого человека украсит пребывание в этих местах? «Женщины это испытание выдерживали, но —мужчины — те, кто был на воле, те, кто встречал лагерных жён…»(М. Белкина Скрещение судеб) Ко всему прочему, у Мули была семья. А жизнь с осуждённой по 58-й статье, означало распрощаться и с работой, и с многим другим. По окончании срока, восемь лет день ко дню, Але было запрещено проживать в Москве, она устроилась в жутких условиях у старых приятелей в Рязани. Там же устроилась работать преподавателем графики в художественном училище. Эту несломленную женщину, сохранившую веру в хорошее, доброе и искорку в глазах, обожали преподаватели и студенты. Она отвечала им взаимностью. Но спустя год после возвращения, Аля была приговорена к пожизненной ссылке в Туруханск Красноярского края, как ранее осужденнная, где пробыла до 55-го года, до полной реабилитации. Её жизнь в Туруханске и после ссылки, отдельная история. Ей было 27 лет, в тот августовский день, когда последний раз все были вместе, все были живы: папа, мама, Аля и Мур.
«Здесь тоска лезет из тайги, воет ветром по Енисею, исходит беспросветными осенними, дождями, смотрит глазами ездовых собак, белых оленей, выпуклыми, карими, древне греческими очами тощих коров. Здесь тоска у-у какая! Здесь тоска гудит на все пароходные лады, приземляется самолетами, прилетает и улетает гусями-лебедями. И не поет, как в России. Здесь народ без творчества, без сказок и напевов, немой, безвыходный, безысходный».
(Из письма А. Эфрон Б. Пастернаку)
На далёком севере
половодье. Стынь.
Воды Енисеевы
разливают синь.
Тишь.
Клубок наматывай —
вечность коротать.
Ах ты даль лохматая!
Туруханья гать.
Пойманы мы птицами,
как в силок стрижи.
Срок течёт меж спицами,
знай себе вяжи!
Годы — нитки путаны,
петли да накид.
Горе душу кутает,
слева бередит.
Многое п р е к р а с н о е —
разлучая нас —
было в утро красное,
там — в последний раз;
многое о б ы ч н о е —
прочь с календарей!
Ко всему привычная
стала я теперь.
Оказалось с вечера,
со своей горы —
испытание встречею
хлеще той беды
названной — разлукою,
(эта ль не у всех?),
нам — случилась мукою.
Встречи ж не для тех,
кто на вечном плавании
по седым морям.
Бабьи испытания
по мужским плечам.
Полноводен батюшка!
Лошадиный труд:
на носилках травушку.
как не потонуть!
Утлою лодчонкою —
самый сенокос! —
кабы да с избёнкою
Енисей не снёс!
Вон как ширь расходится! —
лицевая гладь.
всё вяжу в бессонницу.
вспоминаю мать.
и тоска — просторами!
в круг встаёт тоска!
у двери, за шторою
стережёт меня,
с гулом: пароходовым,
авиатурбин.
вся тоска по родине
посреди пустынь
внутренних.
Каратели
справили тоске
трон. Тоска по матери —
клином вдалеке
проплывает вечером,
как и я он — сир.
Поселенью вечному —
вечный конвоир
разошедший водами.
Ставшие судьбой
коромысла с вёдрами,
полные бедой.
Тишь далёким севером.
Довяжу рядок.
Воды Енисеевы.
вот ещё годок.
С насыпи да в склоны —
как в пустое лить.
Через все препоны —
Ариадны нить,
через все помехи,
сквозь десятки лет,
штопает прорехи —
лихолетий след.
Почивая в лаврах
страшных красных дней
сколько Минотавру
скормлено людей?
Сколько душ похитил?
Безымянность плит.
Ариадны нити,
рушьте лабиринт!
Всё когда-то было,
ах — перо в руке!
Все давно уплыли
по большой реке
сквозь Аида вёрсты
тонкий жизнь ручей.
Прикасаюсь к горстке
той, в руке твоей.*
Всё ж из лап чудовищ —
А’лины труды —
вырваны сокровищ
залежи, пуды!
Писем чемоданных —
по листочку с рук,
книжек самизданных —
по словцу на круг.
Восклицаю вечность
душ! Благая весть.
Эти вот — за млечность!
Этим, мер не счесть.
Когда Ариадна вернулась из ссылки, она по листочку собирала письма и стихи матери. Архив был огромен. Часть, Марина Цветаева, уезжая в СССР, оставляла на хранение по разным людям в Европе, понимая не всё можно везти. Многое оказалось утерянным. А перед Елабугой, раздавала архив в Москве, и в Чистополе, уже по приезде в Елабугу. Больших трудов стоило Ариадне пробить первую книгу стихов матери. Подобно мифическим нитям, были эти старания, трудно шла до нас поэзия Марины Цветаевой через лабиринт того времени.
«Сижу с мамиными рукописями, вместо того, чтобы хладнокровно разбираться в них, только и делаю, что читаю и плачу, и хватаюсь за голову. Из этого сундука, окованного железом, как из ящика Пандоры встаёт вся та жизнь, которую я в себе и держала, тоже, как в ящике, и не давала ей ходу. Выйдя из сундука, мамина жизнь туда не возвращается больше, под этим не закроешь крышку. Вот мы и встретились вновь и я, живая, нема в этой встрече, говорит только она».
« Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь я несла бы часть её креста, и он не раздавил бы её. »
Из писем Ариадны Эфрон.
Из таких невозвратных ямищ
воротят — коли грянет гром.
Мы, лишившиеся пристанищ,
не нашли, возвратясь, свой дом.
Нам не выпала перекрёстность.
Расхождение на пути.
В ту же нору, что в Мерзляковском,
через столько дорог прийти.
Сундуков разведу затворы:
проносимое на горбе
столько лет, как сосуд Пандоры,
передержанное в себе,
прикоснёшься — срывает крышку!
Ах, за голову да бежать!
Эти рукописи — не в книжки,
эти письма — нельзя в печать!
О, чернильные громовержцы,
вёрсты грифельного пути!
Из глубин сундука, как сердце
вынуть матери из груди.
Разрастаясь по краю лога
вызревает рябины кисть.
Промелькнут за порогом дроги
развернув предо мной ту жизнь.
Напролёт этот день и вечер,
в письмах пол и встречаю ночь.
Вот и выпала наша встреча,
вот и свиделись мать и дочь.
Не помочь той душе мятежной,
вот бы выпало рядом стать,
я взяла б на себя, как прежде,
тяжесть маминого креста:
вместе в гору друг с другом сросшись,
на двоих вдвое больше сил;
быть бы рядом и этой толщей
он её бы не раздавил.
На полу письменам внимая,
точно голоса лишена,
я — живая — сижу немая,
говорит в эту ночь она.