с детства меня учили не мучить животных быть жалостливым
С детства меня учили не мучить животных быть жалостливым
Что такое война? Почему люди массово убивают друг друга ради доказательства своей правоты? Над этими вопросами размышляет автор предложенного текста Л. Андреев.
В данном тексте в центре внимания автора актуальная проблема душевного состояния человека в условиях войны. З ачастую люди приходят к мысли, что военные действия-сумасшествие, что безжалостные убийства-безумство, что разум и сознание отключены в время атаки и боя. Это говорит о том, что во время военных действий солдаты и их командиры руководствуются целью отстоять и доказать свою правоту посредством кровопролития и массовых убийств.
Позиция автора раскрывается во фразе:»мне мучительно жаль тех, кто страдает на вашей проклятой войне». Множество людей погибает на поле боя ради победы своей армии. Но разве нельзя решить спорные вопросы мирным путем?!
Я согласна с мнением Л. Андреева и считаю, что после окончания войны солдаты так рады мирной жизни, что видят прекрасное в любой обычной вещи. Они иначе осознают ценность каждого мирно прожитого дня и радуются спокойствию и тишине вокруг.
Проблема душевного состояния человека во время войны нашла свое отражение в повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие. «. Главная героиня Рита Осянина, находясь в зенитном полку, постоянно бегала к сыну и матери в сос
Вы видите только 35% текста. Оплатите один раз,
чтобы читать целиком более 6000 сочинений сразу по всем предметам
Доступ будет предоставлен бессрочно, навсегда.
Красный смех (15 стр.)
— В нашем полку только четыре офицера осталось в живых, — угрюмо сказал я. — Я очень счастлив… А его возьми себе, завтра возьми.
— Хорошо, я возьму, — покорно согласился брат. — Да, ты счастлив. У нас полгорода в трауре. А ноги — это, право…
— Конечно. Я не почтальон. Брат внезапно остановился и спросил: — А отчего у тебя трясётся голова? — Пустяки. Это пройдёт, доктор сказал! — И руки тоже?
— Да, да. И руки. Все пройдёт. Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.
Они расстроили меня, эти недовольные люди, но радость снова вернулась ко мне, когда мне стали приготовлять постель — настоящую постель, на красивой кровати, на кровати, которую я купил перед свадьбой, четыре года тому назад. Постлали чистую простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло, — а я смотрел на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слезы от смеха.
— А теперь раздень-ка меня и положи, — сказал я жене. — Как хорошо! — Сейчас, милый. — Поскорее! — Сейчас, милый. — Да что же ты? — Сейчас, милый. Она стояла за моею спиною, у туалета, и я тщетно поворачивал голову, чтобы увидеть её. И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на войне:
— Что же это! — И бросилась ко мне, обняла, упала около меня, пряча голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от них и снова припадая, целуя эти обрезки и плача.
— Какой ты был! Ведь тебе только тридцать лет. Молодой, красивый был. Что же это! Как жестоки люди. Зачем это? Кому это нужно было? Ты, мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый…
И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ног и так плакали. А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал: — Я тут с вами с ума сойду. С ума сойду! А мать ползала у кресла и уже не кричала, а хрипела только и билась головой о колёса. И чистенькая, со взбитыми подушками, с завёрнутым одеялом, стояла кровать, та самая, которую я купил четыре года назад — перед свадьбой…
…Я сидел в ванне с горячей водой, а брат беспокойно вертелся по маленькой комнате, присаживаясь, снова вставая, хватая в руки мыло, простыню, близко поднося их к близоруким глазам и снова кладя обратно. Потом стал лицом к стене и, ковыряя пальцем штукатурку, горячо продолжал:
— Сам посуди: ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике — давать сознание. Главное — сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий — как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от неё? По моему мнению, этого нельзя. С детства меня учили не мучить животных, быть жалостливым; тому же учили меня все книги, какие я прочёл, и мне мучительно жаль тех, кто страдает на вашей проклятой войне. Но вот проходит время, и я начинаю привыкать ко всем этим смертям, страданиям, крови; я чувствую, что и в обыденной жизни я менее чувствителен, менее отзывчив и отвечаю только на самые сильные возбуждения, — но к самому факту войны я не могу привыкнуть, мой ум отказывается понять и объяснить то, что в основе своей безумно. Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, — что же это такое, ведь это сумасшествие?
Брат обернулся и вопросительно уставился на меня своими близорукими, немного наивными глазами. — Красный смех, — весело сказал я, плескаясь. — И я скажу тебе правду. — Брат доверчиво положил холодную руку на моё плечо, но как будто испугался, что оно голое и мокрое, и быстро отдёрнул её. — Я скажу тебе правду: я очень боюсь сойти с ума. Я не могу понять, что это такое происходит. Я не могу понять, и это ужасно.
Леонид Николаевич Андреев. Красный Смех
… Их много. Они умирают сотнями в пропастях, в волчьих ямах, приготовленных для здоровых и умных, на остатках колючей проволоки и кольев; они вмешиваются в правильные, разумные сражения и дерутся, как герои всегда впереди, всегда бесстрашные; но часто бьют своих. Они мне нравятся. Сейчас я только еще схожу с ума и оттого сижу и разговариваю с вами, а когда разум окончательно покинет меня, я выйду в поле – я выйду в поле, я кликну клич – я кликну клич, я соберу вокруг себя этих храбрецов, этих рыцарей без страха, и объявлю войну всему миру. Веселой толпой, с музыкой и песнями, мы войдем в города и села, и где мы пройдем, там все будет красно, там все будет кружиться и плясать, как огонь. Те, кто не умер, присоединятся к нам, и наша храбрая армия будет расти, как лавина, и очистит весь этот мир.
О солдатах, сошедших с ума во время боя на войне.
Днем я еще могу бороться, а ночью я становлюсь, как и все, рабом моих снов; и сны мои ужасны и безумны.
Солдат, вернувшийся с войны.
С детства меня учили не мучить животных, быть жалостливым; тому же учили меня все книги, какие я прочёл, и мне мучительно жаль тех, кто страдает на вашей проклятой войне. Но вот проходит время, и я начинаю привыкать ко всем этим смертям, страданиям, крови; я чувствую, что и в обыденной жизни я менее чувствителен, менее отзывчив и отвечаю только на самые сильные возбуждения, — но к самому факту войны я не могу привыкнуть, мой ум отказывается понять и объяснить то, что в основе своей безумно. Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, — что же это такое, ведь это сумасшествие?
Это пустяки, что много людей и много умов, — у человечества один разум, и он начинает мутиться.
— Сам посуди: ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотен лет учить жалости, уму, логике — давать сознание. Главное — сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий — как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от неё?
Вы притворяетесь людьми, но под перчатками я вижу когти, под шляпою — приплюснутый череп зверя; за вашей умной речью я слышу потаенное безумие, бряцающее ржавыми цепями.
Обе руки его подняты на высоту груди, глаза крепко закрыты, брови сморщены, и весь он имеет вид не то смертельно влюбленного, не то собирающегося чихнуть.
Это хуже чумы и ее ужасов. От чумы все-таки можно было куда-то спрятаться, принять какие-то там меры, а как спрятаться от всепроникающей мысли, не знающей расстояний и преград?
Я ясно увидел, что эти люди, молчаливо шагающие в солнечном блеске, омертвевшие от усталости и зноя, качающиеся и падающие, — что это безумные. Они не знают, куда они идут, они не знают, зачем это солнце, они ничего не знают. У них не голова на плечах, а странные и страшные шары.
Они спокойны, а если крикнуть — «пожар!». И с ужасом я ощутил жуткое, страстное желание, о котором я не могу вспомнить без того, чтобы руки мои снова не похолодели и не покрылись потом. Кто мне мешает крикнуть — привстать, обернуться назад и крикнуть:
— Пожар! Спасайтесь, пожар!
Судорога безумия охватит их спокойные члены. Они вскочат, они заорут, они завоют, как животные, они забудут, что у них есть жены, сестры и матери, они начнут метаться, точно пораженные внезапной слепотой, и в безумии своем будут душить друг друга этими белыми пальцами, от которых пахнет духами. Пустят яркий свет, и кто-то бледный со сцены будет кричать, что все спокойно и пожара нет, и дико-весело заиграет дрожащая, обрывающаяся музыка — а они не будут слышать ничего — они будут душить, топтать ногами, бить женщин по головам, по этим хитрым, замысловатым прическам. Они будут отрывать друг у друга уши, отгрызать носы, они изорвут одежду до голого тела и не будут стыдиться, так как они безумны. Их чувствительные, нежные, красивые, обожаемые женщины будут визжать и биться, беспомощные, у их ног, обнимая колени, все еще доверяя их благородству, — а они будут злобно бить их в красивое, поднятое лицо и рваться к выходу. Ибо они всегда убийцы, и их спокойствие, их благородство — спокойствие сытого зверя, чувствующего себя в безопасности.
С детства меня учили не мучить животных быть жалостливым
Всеволод Гаршин. Четыре дня (1877)
В студенческие годы Всеволод Михайлович Гаршин (1855 — 1888) отправился добровольцем на русско-турецкую войну. Попав после ранения в госпиталь, Гаршин приступил к написанию своего дебютного рассказа «Четыре дня». В основу рассказы легли реальные события, свидетелем которых стал будущий писатель. «Окопная правда» войны стала темой таких рассказов Гаршина, как «Денщик и офицер», «Аяслярское дело», «Из воспоминаний рядового Иванова», «Трус».
«Я лежал неподвижно, с полузакрытыми глазами. Ветер постоянно переменялся и то дул на меня свежим, чистым воздухом, то снова обдавал меня вонью. Сосед в этот день сделался страшнее всякого описания. Раз, когда я открыл глаза, чтобы взглянуть на него, я ужаснулся. Лица у него уже не было. Оно сползло с костей. Страшная костяная улыбка, вечная улыбка показалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда, хотя мне случалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы. Этот скелет в мундире с светлыми пуговицами привел меня в содрогание. „Это война, — подумал я, — вот ее изображение”.
А солнце жжет и печет по-прежнему. Руки и лицо у меня уже давно обожжены. Оставшуюся воду я выпил всю. Жажда мучила так сильно, что, решившись выпить маленький глоток, я залпом проглотил все. Ах, зачем я не закричал казакам, когда они были так близко от меня! Если бы даже это были и турки, все-таки лучше. Ну, мучили бы час, два, а тут я и не знаю еще, сколько времени придется валяться здесь и страдать. Мать моя, дорогая моя! Вырвешь ты свои седые косы, ударишься головою об стену, проклянешь тот день, когда родила меня, весь мир проклянешь, что выдумал на страдание людям войну!»
Лев Толстой. Одумайтесь (1904)
Лев Николаевич Толстой (1828 — 1910) является, пожалуй, самым известным пацифистом русской литературы. Среди многочисленной антивоенной публицистики Толстого остановимся на статье «Одумайтесь», посвященной Русско-японской войне.
«Опять война. Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей.
Что же это такое? Во сне это или наяву? Совершается что-то такое, чего не должно, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться.
Но нет, это не сон, а ужасная действительность».
Леонид Андреев. Красный смех (1905)
Знаменитая повесть Леонида Николаевича Андреева (1871 — 1919) стала откликом писателя на события Русско-японской войны, поразившие его бессмысленной жестокостью.
«. ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике — давать сознание. Главное — сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий — как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от нее? По моему мнению, этого нельзя. С детства меня учили не мучить животных, быть жалостливым; тому же учили меня все книги, какие я прочел, и мне мучительно жаль тех, кто страдает на вашей проклятой войне. Но вот проходит время, и я начинаю привыкать ко всем этим смертям, страданиям, крови; я чувствую, что и в обыденной жизни я менее чувствителен, менее отзывчив и отвечаю только на самые сильные возбуждения, — но к самому факту войны я не могу привыкнуть, мой ум отказывается понять и объяснить то, что в основе своей безумно. Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны — что же это такое, ведь это сумасшествие?»
Григорий Белорецкий. В чужом пиру (1905)
Григорий Прокопьевич Ларионов (псевдоним — Белорецкий) (1879 — 1913) принял участие в Русско-японской войне в качестве военного врача. Рассказ «В чужом пиру» впервые был опубликован в десятом номере журнала «Русское богатство» за 1905 год. В 1906 году вышла книга Белорецкого «Без идеи», в которую вошли военные рассказы и повесть «На войне». Тираж этой книги был практически полностью уничтожен по решению Цензурного комитета.
«Из всех бессмысленно-отвратительных картин войны, виденных мною, самыми жестокими и бессмысленными кажутся мне те, центральными фигурами которых были китайцы. Мне кажется, я мог бы найти причину или цель страданий японцев и русских: первые рыцарски-гордо подавляли свои стоны и умирали во имя овладевшей ими идеи, вторые — покорно, не смея роптать и жаловаться, страдали за то, что слишком долго терпели свое рабство. А китайцы. Здесь больше всего страдали и гибли старики, женщины и дети. За чьи грехи? Для чьего счастья. »
Викентий Вересаев. На японской войне (1907)
В 1904 году, во время Русско-японской войны, Викентий Викентьевич Вересаев (1867 — 1945) в качестве военного врача отправляется на поля Маньчжурии. События, свидетелем которых стал Вересаев, описаны им в мемуарной повести «На японской войне».
— А с ребятами что мне делать? Научите, покажите. Ведь они тут без меня с голоду передохнут!
Он был как сумасшедший, вопил и тряс в воздухе кулаком. Потом вдруг замолк, ушел домой, зарубил топором своих детей и воротился.
— Ну, теперь берите! Свои дела я справил.
Валерий Брюсов. Круги на воде (1914)
С началом Первой мировой войны Валерий Яковлевич Брюсов (1873 — 1924) на волне патриотизма отправился на фронт военным корреспондентом «Русских ведомостей». Однако первые же месяцы войны охладили патриотический пыл поэта. В его стихах становится заметным антимилитаристский посыл:
От камня, брошенного в воду,
Далеко ширятся круги.
Народ передает народу
Проклятый лозунг: «мы — враги!»
Александр Блок. Из записной книжки (1916)
Летом 1916 года Александра Александровича Блока (1880 — 1921) призвали на службу в инженерные войска. Инженерно-строительная дружина, в которую Блок был зачислен табельщиком, занималась сооружением резервных оборонительных позиций. Свое отношение к войне поэт предельно ясно выразил в своей записной книжке:
«Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней — есть хамство. Оно подстерегало меня с гимназических времен, проявлялось в многообразных формах, и вот — подступило к горлу. Запаха солдатской шинели — не следует переносить. Если говорить дальше, то эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, безобразна».
Владимир Короленко. Защищайте свободу (1917)
Статья, переданная Владимиром Галактионовичем Короленко (1853 — 1921) Временному комитету Государственной думы, была опубликована сразу в нескольких газетах под названиями «Родина в опасности» или «Отечество в опасности», а также выпущена отдельным листком под заголовком «Телеграмма В.Г. Короленко». Позднее под названием «Защищайте свободу» статья вошла в сборник «Нужна ли война?». Критикуя войну как явление, Короленко отмечает необходимость оборонять страну «проснувшейся свободы».
«До сих пор я не написал еще ни одного слова с таким призывом, но не потому, что я и прежде не считал обязательной защиту родины. Правда, я считаю безумную свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейский мир и грозящую перекинуться в другие части света, великим преступлением, от ответственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство. И когда наступит время мирных переговоров, то, по моему глубокому убеждению, эта истина должна лечь в основу их для того, чтобы этот ужас не повторился. Нужно быть на страже великого сокровища — мира, которое не сумели сберечь для нас правительства королей и дипломатов, когда это несчастье готово было разразиться».
Владимир Маяковский. Война и мир (1917)
Поэму «Война и мир» Владимир Владимирович Маяковский (1893 — 1930) писал 1915–1916 годах. Помимо мрачного и полного драматизма описания войны как бессмысленной бойни, Маяковский также выводит социальные причины мировой трагедии:
Врачи
одного
вынули из гроба,
чтоб понять людей небывалую убыль:
в прогрызанной душе
золотолапым микробом
вился рубль.
Сергей Есенин. Анна Снегина (1925)
Поэма Сергея Александровича Есенина (1895 — 1925) «Анна Снегина» во многом автобиографична. В начале 1916 года Есенина призвали на войну. Благодаря хлопотам друзей, он получил назначение в Царскосельский военно-санитарный поезд. В одной из своих поздних автобиографий Есенин напишет: «Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя. Отказывался, советуясь и ища поддержки в Иванове-Разумнике. В революцию покинул самовольно армию Керенского и проживал дезертиром, работая с эсерами не как партийный, а как поэт». Вот как эти события нашли отражении в поэме:
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез.
Я понял, что я — игрушка,
В тылу же купцы да знать,
И, твердо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать.
Я бросил мою винтовку,
Купил себе «липу», и вот
С такою-то подготовкой
Я встретил 17-й год.
С детства меня учили не мучить животных быть жалостливым
— Конечно. Я не почтальон.
Брат внезапно остановился и спросил:
— А отчего у тебя трясется голова?
— Пустяки. Это пройдет, доктор сказал!
— Да, да. И руки. Все пройдет. Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.
Она стояла за моею спиною, у туалета, и я тщетно поворачивал голову, чтобы увидеть ее. И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на войне:
— Какой ты был! Ведь тебе только тридцать лет. Молодой, красивый был. Что же это! Как жестоки люди. Зачем это? Кому это нужно было? Ты, мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый.
И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ноги и так плакали. А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал:
— Я тут с вами с ума сойду. С ума сойду!
. Я сидел в ванне с горячей водой, а брат беспокойно вертелся по маленькой комнате, присаживаясь, снова вставая, хватая в руки мыло, простыню, близко поднося их к близоруким глазам и снова кладя обратно. Потом стал лицом к стене и, ковыряя пальцем штукатурку, горячо продолжал:
Брат обернулся и вопросительно уставился на меня своими близорукими, немного наивными глазами.
— Ты говоришь вздор. Никто этого не делает.
Брат потер холодные руки, тихо улыбнулся и продолжал:
— Основание достаточное. Какой ты, брат, чудак! Пусти-ка еще горяченькой водицы.
Брат отвернул кран, впустил воды и продолжал:
— Немножечко еще. Минуточку.
Мне так хорошо было сидеть в ванне, как прежде, и слушать знакомый голос, не вдумываясь в слова, и видеть все знакомое, простое, обыкновенное: медный, слегка позеленевший кран, стены с знакомым рисунком, принадлежности к фотографии, в порядке разложенные на полках. Я снова буду заниматься фотографией, снимать простые и тихие виды и сына: как он ходит, как он смеется и шалит. Этим можно заниматься и без ног. И снова буду писать об умных книгах, о новых успехах человеческой мысли, о красоте и мире.
— Так. Весело, что я дома.
До войны я занимался в журнале обзором иностранных литератур, и теперь возле меня, на расстоянии руки, лежала груда этих милых, прекрасных книг в желтых, синих, коричневых обложках. Моя радость была так велика, наслаждение так глубоко, что я не решался начать чтение и только перебирал книги, нежно лаская их рукою. Я чувствовал, что по лицу моему расплывается улыбка, вероятно, очень глупая улыбка, но я не мог удержать ее, любуясь шрифтами, виньетками, строгой и прекрасной простотой рисунка. Как много во всем этом ума и чувства красоты! Скольким людям надо было работать, искать, как много нужно было вложить таланта и вкуса, чтобы создать хоть вот эту букву, такую простую и изящную, такую умную, такую гармоничную и красноречивую в своих переплетающихся черточках.