Что в чужом краю что в отчем
Что в чужом краю что в отчем
Что в чужом краю, что в отчем —
на высоком небосводе
не увидишь ты алмазов.
Да и кто их видел, впрочем?
При какой такой погоде?
Счастье капризно, даль тревожна.
А жизнь — она и вовсе
одна, второй не будет.
Рим с собою взять не можно.
Помаячь пока что возле,
папа римский не осудит.
Рим нисколько не в упадке,
Он щебечет и хлопочет.
Нарасхват идут напитки,
Курс в порядке биржевой.
Люд заморский по руинам
Резво скачет, пальцем тычет во что хочет.
Отчего бы, в самом деле,
Не скакать, пока живой?
За сто лир (цена смешная)
ты пломбир купи с изюмом —
и направься вдоль дель Корсо,
юных барышень смущая
серым в клеточку костюмом.
Ах, эти барышни глазами
серьёзными своими
моргают так прелестно!
Мы умрём — и чёрт бы с нами,
а вот что случится с ними?
Совершенно неизвестно.
На скамейке ренессансной,
у античного забора,
не забудь, что ехать скоро,
и бесед не проводи.
Что там за архитектура, синьорина?
Что за флора там, синьора?
Не твоя печаль, приятель,
погулял и проходи.
В свой черёд коснётся слуха
тот сигнал валторны строгой,
что вязать велит пожитки.
Ни пера тебе ни пуха.
Отдохни перед дорогой.
Влажный рассвет тебя разбудит,
портье ключами щёлкнет,
а дальше — как придётся.
Жизнь одна, второй не будет.
Но пока валторна смолкнет,
колокольчик распоётся.
—
Текст песни Лидия Чебоксарова — Что в чужом краю, что в отчем
Оригинальный текст и слова песни Что в чужом краю, что в отчем:
Что в чужом краю, что в отчем —
на высоком небосводе
не увидишь ты алмазов.
Да и кто их видел, впрочем?
При какой такой погоде?
Счастье капризно, даль тревожна.
А жизнь — она и вовсе
одна, второй не будет.
Рим с собою взять не можно.
Помаячь пока что возле,
папа римский не осудит.
Рим нисколько не в упадке, он щебечет и хлопочет.
Нарасхват идут напитки, курс в порядке биржевой.
Люд заморский по руинам резво скачет,
пальцем тычет во что хочет.
Отчего бы, в самом деле, не скакать, пока живой?
За сто лир (цена смешная)
ты пломбир купи с изюмом —
и направься вдоль дель Корсо,
юных барышень смущая
серым в клеточку костюмом.
Ах, эти барышни глазами
серьезными своими
моргают так прелестно!
Мы умрем — и черт бы с нами,
а вот что случится с ними?
Совершенно неизвестно.
На скамейке ренессансной, у античного забора,
не забудь, что ехать скоро, и бесед не проводи.
Что там за архитектура, синьорина?
Что за флора там, синьора?
Не твоя печаль, приятель, погулял — и проходи.
В свой черед коснется слуха
тот сигнал валторны строгой,
что вязать велит пожитки.
Ни пера тебе ни пуха.
Отдохни перед дорогой.
Влажный рассвет тебя разбудит,
портье ключами щелкнет,
а дальше — как придется.
Жизнь одна, второй не будет.
Но пока валторна смолкнет,
колокольчик распоется.
(с) Михаил Щербаков
музыка Нино Рота
Перевод на русский или английский язык текста песни — Что в чужом краю, что в отчем исполнителя Лидия Чебоксарова:
That in a strange land, that the Father —
the high sky
you will not see the diamond.
And who saw them, though?
At what kind of weather?
Happiness capriciously, distance alarming.
And life — she does
one, the second is not.
Rome with him can not take.
Pomayach yet near,
Pope does not condemn.
Rome did not decline, he chirps and fussing.
Go like hot cakes drinks, exchange rate in order.
People overseas playfully jumps over the ruins,
finger pokes what he wants.
Why would, in fact, do not ride until alive?
Over a hundred lire (price funny)
buy you ice cream with raisins —
and right along del Corso,
young ladies confusing
gray checkered suit.
Oh, those girls eyes
their serious
blink so charming!
We will die — and damn us
but what will happen to them?
Completely unknown.
Renaissance on the bench, in the ancient fence
Do not forget that to go soon, and interviews were not conducted.
What is there for the architecture, Signorina?
What the flora there, signora?
Not your sorrow, my friend, walked — and passes.
In their turn affect hearing
the signal horn strict
that tells knit belongings.
Neither you nor the pen down.
Relax in front of the road.
The wet dawn to wake you,
porter key clicks,
and then — as it is necessary.
Life is one, the second will not.
But while the horn fade,
raspoetsya bell.
(C) Mikhail Shcherbakov
music by Nino Rota
Если нашли опечатку в тексте или переводе песни Что в чужом краю, что в отчем, просим сообщить об этом в комментариях.
Русь советская
Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
Я вновь вернулся в край осиротелый,
В котором не был восемь лет.
Кого позвать мне? С кем мне поделиться
Той грустной радостью, что я остался жив?
Здесь даже мельница — бревенчатая птица
С крылом единственным — стоит, глаза смежив.
Я никому здесь не знаком,
А те, что помнили, давно забыли.
И там, где был когда-то отчий дом,
Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.
А жизнь кипит.
Вокруг меня снуют
И старые и молодые лица.
Но некому мне шляпой поклониться,
Ни в чьих глазах не нахожу приют.
И в голове моей проходят роем думы:
Что родина?
Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый
Бог весть с какой далекой стороны.
И это я!
Я, гражданин села,
Которое лишь тем и будет знаменито,
Что здесь когда-то баба родила
Российского скандального пиита.
Но голос мысли сердцу говорит:
«Опомнись! Чем же ты обижен?
Ведь это только новый свет горит
Другого поколения у хижин.
Уже ты стал немного отцветать,
Другие юноши поют другие песни.
Они, пожалуй, будут интересней —
Уж не село, а вся земля им мать».
Ах, родина, какой я стал смешной!
На щеки впалые летит сухой румянец.
Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец.
Вот вижу я:
Воскресные сельчане
У волости, как в церковь, собрались.
Корявыми немытыми речами
Они свою обсуживают «жись».
Хромой красноармеец с ликом сонным,
В воспоминаниях морщиня лоб,
Рассказывает важно о Буденном,
О том, как красные отбили Перекоп.
«Уж мы его — и этак и раз-этак, —
Буржуя энтого… которого… в Крыму…»
И клены морщатся ушами длинных веток,
И бабы охают в немую полутьму.
С горы идет крестьянский комсомол,
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
Ну что ж!
Прости, родной приют.
Чем сослужил тебе — и тем уж я доволен.
Пускай меня сегодня не поют —
Я пел тогда, когда был край мой болен.
Приемлю все,
Как есть все принимаю.
Готов идти по выбитым следам,
Отдам всю душу октябрю и маю,
Но только лиры милой не отдам.
Я не отдам ее в чужие руки, —
Ни матери, ни другу, ни жене.
Лишь только мне она свои вверяла звуки
И песни нежные лишь только пела мне.
Цветите, юные, и здоровейте телом!
У вас иная жизнь. У вас другой напев.
А я пойду один к неведомым пределам,
Душой бунтующей навеки присмирев.
Но и тогда,
Когда на всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
Сергей Есенин — Устал я жить в родном краю: Стих
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога,
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.
И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
И Русь все так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.
Анализ стихотворения «Устал я жить в родном краю» Есенина
В раннем творчестве Сергея Александровича Есенина «Устал я жить в родном краю» стоит особняком. Его пророческий трагизм на пороге революционных перемен в стране бросает на судьбу поэта тень несчастья.
Стихотворение написано в 1916 году. Его автору в эту пору 21 год, он переехал из Москвы в Петроград, выпустил дебютный сборник «Радуница», даже успел принять участие в Первой Мировой войне в качестве сотрудника санитарного поезда. Его стихи уже на слуху, он знаком со множеством известных литераторов. Казалось бы, судьба благоволит молодому поэту. Однако на свет появляются неожиданные строчки «Устал я жить в родном краю». Еще недавно его размышления о доле не выбивались из русла сентиментальной поэзии, здесь же искусность формы соседствует с поистине зловещим содержанием. По жанру — философская лирика, по размеру — четырехстопный ямб с перекрестной рифмой, 6 строф. Рифмы закрытые и открытые. Лирический герой — автор. Композиция сюжетная, даже остросюжетная. Мотив странничества распространен в русской поэзии. Однако здесь герой уходит не в паломничество, а в бродяги и воры. Разбойничья Русь властно влечет к себе буйную головушку деревенского парня.
Бродяга и вор, герой грешной Руси, становится персонажем стихотворения «Устал я жить в чужом краю» С. Есенина. Своего героя поэт приводит к закономерному итогу.
Щербаков, подборка стихов, пост 3
Пришлось очнуться мне и прочь отплыть в челне.
Я плыл и жизнь другую задумывал вчерне.
Свежо дышал зенит. И дочиста отмыт
был берег тот, где ныне я начисто забыт.
Вьюга замолчит. Заря окрасит
шпилей сталь и камень стен дворца.
Дама во дворце свечу погасит,
возблагодарив за всё Творца.
Тяжек переплёт ея псалтыри,
в золото оправлены края.
Тихо во дворце, покойно в мире
от смиренномудрия ея.
Двину дилижанс по той дороге,
что, хотя и будучи длинна,
к оному дворцу меня в итоге
вывести, я думаю, должна.
Но не напоят сады округи
сладостным дыханьем сумрак мой,
ибо, по замолкшей судя вьюге,
дело будет, видимо, зимой.
Ну да ничего, вовнутрь проникну,
может, караул не так глазаст.
Если же и нет, то хоть окликну,
что-нибудь да выкрикну, Бог даст.
Выглянет она. Авось, понравлюсь.
И уже ей, видимо, не спать.
Даже если тотчас я отправлюсь
этой же дорогою, но вспять.
Вон уже ограда, вон часовня,
камень стен внушителен и нем.
Только как же так? Я ей не ровня,
что такое делаю? Зачем?
Скачет по пятам луна-ищейка,
эхом отдаётся мрак тугой.
Мой ли это голос? Нет, он чей-то.
Я ли это еду? Нет, другой.
Русалка, цыганка, цикада, она понимать рождена
густой разнобой вертограда, громоздкий полёт табуна.
В канкане вакхической свадьбы, полночных безумств посреди,
она жениха целовать бы могла. Но не станет, не жди.
А станет, вдали от сатиров, менад и силенов ручных,
столичных смущать ювелиров, тиранить портных и портних.
Укрывшись во мрак чернобурки, в атлас, в золотое шитьё,
в холодном сгорит Петербурге холодное сердце её.
И жизнь эта будет напрасна, со всякой другой наравне.
И хватит о ней, и прекрасно. Теперь обо мне, обо мне.
Я мог бы, к примеру, майором всемирных спасательных сил,
зевая, лететь гастролёром, куда Красный Крест попросил.
Ни ямба не чтить, ни бемоля. А выйдя в отставку, осесть
у самого синего моря, у самого что ни на есть.
И всё это будет досадно, смешно, и т.д., и т.п.
И хватит об этом, и ладно. Теперь о тебе, о тебе.
Но только зачем эти взмахи, зачем этот плеск через борт?
Ты явно напуган, ты в страхе таком, что сбежал бы, да горд.
Едва приступил я к рассказу, а ты уж и белый совсем.
И сразу закуривать, сразу закуривать, сразу. Зачем?
Уймись, не греми кандалами, тебе повезёт, повезёт.
В твоей поднебесной программе никто ничего не поймёт.
В тебе согласятся как раз два фарватера: твой и ничей.
Ты светлая точка пространства, тандем, совпаденье лучей.
Дерзай, мизерабль грандиозный. Быть может, за твой-то визит,
смягчившись, каратель межзвёздный и нас, остальных, извинит.
Вместо того, чтоб гнить в глуши,
дыры латать, считать гроши,
можно, пожалуй, шутки ради,
что-нибудь сделать от души.
Во изумленье стад земных,
пастырей их и всех иных,
скажем, начать с высот астральных,
благо рукой подать до них.
Также невредно, ясным днём
междоусобный слыша гром,
в планы враждующих проникнуть
телепатическим путём.
Или уж впрямь, назло властям,
по городам и областям
тронуться маршем, раздавая
каждому по потребностям:
вот тебе, бабка, Юрьев день,
вот тебе, шапка, твой бекрень,
вот тебе, друг степей и джунглей,
твой бюллетень, пельмень, женьшень.
Горе лишь в том, что друг степей
счастье своё сочтёт скорей
чудом каких-то сил надмирных,
нежели доблести моей.
Вот, например, не так давно
шторм небывалый, как в кино,
снёс, понимаешь, Нидерланды,
прямо вот напрочь смыл на дно.
И, натурально, все вокруг
сразу, едва прошёл испуг,
хором сочли каприз Нептуна
делом моих несчастных рук.
Я же про этот шторм и шквал
ведать не ведал, знать не знал.
Я в это время по Фонтанке
в белой рубашечке гулял.
В левой руке моей была
провинциалка из села.
В правой руке моей фиалка
благоухала и цвела.
Норд-вест, гудки, синева. Крейсер, не то миноносец.
В рубке радист репетирует: точка, тире, запятая.
Девочка машет с берега белой рукою.
Все с борта машут в ответ. Самый красивый не машет.
Жаль, жаль. А вот и не жаль. Очень ей нужен красивый.
Пусть он утонет геройски со всею эскадрою вместе.
Ангелы божьи станут ему улыбаться.
Ей, что ли, плакать тогда? Вот ещё, глупости тоже.
И хотя над Полюсом ночь густа,
с ней справится зоркий глаз, глаз крота.
Всяк жонглёр на ярмарке, шут любой,
пока мы течём вокруг, бряцая надсадно,
прям стоит, и вертит в уме цифирь
(горазд не горазд считать, удал не удал):
мол, клык за клык, за хвост полтора хвоста, три, стало быть, за два.
А итог выходит всегда другим, чем он ожидал.
В городе, где задушен был император Павел,
даже вблизи от замка, где он задушен был,
есть монумент известный (скульптор его поставил).
Как он стоит, я помню. Чей монумент, забыл.
Впрочем, когда-то ими я «без руки и слова»
сам пренебрёг навеки, ради забыл чего:
то ли карманных денег, то ли всего святого,
то ли всего того, что. в общем, всего того.
Впрочем, судите сами, может ли быть не скушен
кто-либо, то есть некто, моду взявший туда-сюда
шляться без ясной цели в городе, где задушен
был император Павел Первый, он же последний, да.
(Когда знакомишься на улице, тирады о погоде не проходят,
устарели как идея.
Предпочитаю для начала выразительный какой-нибудь вопрос
философического свойства, например:
«Где я? Скажите, девушка, где я?»
На многих действует. А этой хоть бы что. Не удивилась, как не удивился бы
реаниматор или милиционер.)
Ещё я мальчиком всё думал: заведу себе зверька, а то их вона
сколько скачет по полям-то!
Возьму в товарищи разумного жирафа, муравьеда или просто кенгуру,
я даже имя подыскал:
Лямбда! Я назову его Лямбда!
. Так думал я, но детство кончилось, а бедный муравьед и по сегодня
остаётся не востребован и скачет, где скакал.
Может быть, к зеркалу профиль приблизив негордый,
локон непышный на разные крутит лады.
Или цветок чуть живой ставит в кувшин узкогорлый,
в озере только что свежей набрав воды.
Может быть, этот цветок называется розой.
Потом он уехал. Куда-то считать вулканы.
Сказал, что до марта. Вышло до сентября.
Никто не ответит, никто угадать не сможет,
чем эти недели жила она, как смотрелась.
Надо бросать перо. Нечего зря скрипеть.
Те же она и он. Где бы найти других?
Та же в глазах мольба. Тот же припев под утро.
Верю, ты будешь долгим, счастье моё!
Надо менять глаза. Всюду она и он,
ветхие, как Сатурн. Снова визит, рассвет.
Снова почти чужой, еле знакомый голос.
Верю, не верю, здравствуй, счастье моё!
Надо уйти в толпу. И затеряться там.
Хватит стращать людей мраком монастыря.
Здесь не монахов нет. Всяк подчинён уставу.
Веришь, не веришь, бедствуй, пой, уповай.
КАРАВАН
(с народным рефреном)
Ну, не любил. Вольному воля.
Грех не большой. С кем не бывает.
Право, забудь. Экая важность!
Не вспоминай. Лучше возьми вот
горсть серебра. Завтра в Варшаве
купишь себе новую ширму.
Эй, лошадей! Ночь на исходе.
Чёрт бы побрал эти ухабы.
Вот гувернантка, с ней дитя, милый ребёнок. Но, хотя
брезжит повадка в нём моя, всё-таки он не я.
Вот шалопай в Крыму меж скал, менее мил, уже не мал,
скачет вождём земли всея. Только и он не я.
Снова не я, а тот, другой, пред микрофоном гнёт дугой
корпус и разевает рот, думая, что поёт.
Можно ручаться по всему, тут со щитом не быть ему:
скоро из уст исторгнет он стон и метнётся вон.
Вот он в «Арагви», без щита, розовый после первых ста.
Знаешь ли ты, что значит «сто»? Это, брат, кое-что.
Только и тут на сходстве черт нас не лови, молчи, эксперт.
Это не я, пускай похож. Ты, академик, врёшь.
. Снимок за снимком, дым, клочки. Скулы, виски, очки, зрачки.
Дети, отцы, мужья, зятья. Кто же из оных я?
Разве, быть может, тот, в углу, что, прижимая лёд к челу,
битые сутки, гриб грибом, тупо глядит в альбом.
Дожил. Изник в товаре. Язык на месте, а слов ничуть.
Рыба в стеклянном шаре меня смущает. Не что-нибудь.
Смотрит она сурово. Молчит неслышно. Блестит едва.
Рыба, шепни два слова. Хотя бы, что ли, «жива, жива».
Мелких, себе в убыток, набрал причастий. Вручил на чай.
Свился предлинный свиток в предолгий ящик. Прости-прощай.
Тщетно топчусь кругами, не возле даже, а вне всего.
Рыба, взмахни руками. Минор немыслим, спугни его.
Осень. Дожди. Дремота. Бездонный омут. Бессонный гнёт.
Бледный на фото кто-то вот-вот очнётся и подмигнёт:
помнишь кофейню в Сохо? Конечно помню. Да толку что!
Рыба, мне очень плохо. Мне даже хуже, чем только что.
НЕРАЗМЕННАЯ БАБОЧКА
(la chansonette)
Рим нисколько не в упадке, он щебечет и хлопочет.
Нарасхват идут напитки, курс в порядке биржевой.
Люд заморский по руинам резво скачет, пальцем тычет во что хочет.
Отчего бы, в самом деле, не скакать, пока живой?
На скамейке ренессансной, у античного забора,
не забудь, что ехать скоро, и бесед не проводи.
Что там за архитектура, синьорина? Что за флора там, синьора?
Не твоя печаль, приятель, погулял и проходи.
В свой черёд коснётся слуха
тот сигнал валторны строгой,
что вязать велит пожитки.
Ни пера тебе ни пуха.
Отдохни перед дорогой.
И дают кузнечики концерт,
и поют сверчки на весь райцентр,
и под эту песню в три ручья
сам, однако, первый плачу я.
Плачу о безумствах давних дней,
о себе тогдашнем и о ней,
о кольце, зашитом на два шва,
и ещё о том, что жизнь прошла.
Горный озон прохладной тучей
гонит с закатом жар дневной.
Вот ведь какой досадный случай.
Прямо не знаю, что со мной.
Либо Всевышний даст мне силу
суетный прочь отринуть прах,
либо сведёт меня в могилу
та, на балконе, в кружевах.
Пусть не поймут меня неверно,
я ни секунды не влюблён.
Да, красота её безмерна,
локон волнист, лукав наклон.
Веер сложив, она с ладони
белого кормит грызуна.
Нет! я чужой на том балконе.
Ах! мне не нравится она.
Демоны страсти вероломной,
цельтесь, пожалуй, поточней.
Пусто в душе моей огромной,
пасмурно в ней, просторно в ней.
Север зовёт её в скитанья,
к снежной зиме, к сырой весне.
Спи без меня, страна Испания!
Будем считать, что я здесь не
был.
Он представил меня родне. Я легко полюбил родню.
Важный дядя мне руку сдавил (губернатор, не ниже).
С двух сторон улыбнулись мне две племянницы-инженю.
А вихрастый кузен заявил, что учился в Париже.
Между танцами я успел и освоить второй этаж,
и кузену допрос учинить: тяжело ли в ученье.
Я бильярдную осмотрел, не шутя посетил гараж.
И на кухню зашёл уточнить, как печётся печенье.
Выбивался ли я из сил? Наряжал ли себя в чалму?
Подражал ли Димаджио Джо? Да ни в коем же разе!
Я общителен был и мил, ибо помнил, что час тому
прикатил в особняк на «пежо», а не в тундру на «КрАЗе».
Всё, что делал я, было свежо, как растение в вазе.
Уходя, пожевал я льда. Пожелал доброй ночи всем.
Двум племянницам я подарил две зелёные груши.
И отправился в никуда. Но с три короба перед тем
губернатору наговорил возмутительной чуши.
Душа в ухабах, денег ни гроша,
в мозгу помехи и морзянка.
А по Волхонке марсианка
проходит мимо не спеша.
Её осанка вся как нервный тик,
её глаза как две напасти.
При ней болонка лунной масти
и зонтик цвета электрик.
Танцует-пляшет зонтик за плечом.
Каблук подбит подковкой звонкой.
И тучи реют над Волхонкой.
Но марсианке нипочём.
Туда, где раньше был бассейн «Москва»,
она не смотрит и не слышит,
как всё вослед ей тяжко дышит.
Включая дышащих едва.
Бушует ливень, мокнет стар и млад.
С неё одной вода как с гуся.
Пойду в монахи постригуся.
Не то влюблюся в этот ад.
На Марсе жизни нет и счастья нет.
А если есть покой и воля,
то для чего я, чуть не воя,
таращусь тоже ей вослед?
Махнуть бы двести, крылья обрести
и полететь за ней, курлыча.
Спасти себя от паралича,
неотвратимого почти.
Но ни гроша, ни спирта, вот беда.
И как взлетишь, когда не птица?
Пойти в бассейне утопиться?
Так он закопан навсегда!
Зачем не форвард я из ЦСКА?
Зачем родился не в Гонконге?
Идёт вакханка по Волхонке.
Уже Остоженка близка.
Вон Юго-Запад с горки подмигнул.
Gaudeamus, alma mater,
где столько раз, ища фарватер,
я заблуждался и тонул.
Одна надежда, что вот-вот с высот,
разрезав чёрный свод небесный,
в неё ударит свет отвесный.
И содрогнётся чёрный свод.
Зря мы так важно в искрах и дыме
правим гнедыми сразу шестью.
Вечен лишь ветер над пепелищем.
Счастье отыщем только в раю.
Но оглянуться не удаётся.
Дева смеётся. Длится полёт.
Свита с шампанским следом гарцует,
танцы танцует, песни поёт.
Что, дева, делать? Конечно, смейся.
Со свитой слейся, танцуй да пой.
Завтра пусть пропасть. Пусть ночь, пусть немощь.
Всё пыль, всё мелочь рядом с тобой.
Был берег бел как снег. Не зря из века в век
белил его и чистил альпийских вод разбег.
На то, как берег бел, со склона сад смотрел.
В саду был дом, а в доме, дымясь, камин горел.
Потом опять высок и ясен был восток.
Опять прилив был звонок, опять певуч песок.
И все цветы земли, глаза раскрыв, цвели.
И Франция сияла за озером вдали.
Но стоны птичьих стай и вздохи волн меж свай
звучали так, как будто внушали мне: «Прощай!»
И берег, бел как мел, «прощай, прощай!» мне пел.
И ветер выл о том же, и тёмный сад шумел.
. Пришлось очнуться мне и прочь отплыть в челне.
Я плыл и жизнь другую задумывал вчерне.
Свежо дышал зенит. И дочиста отмыт
был берег тот, где ныне я начисто забыт.
И где огонь в камине моргает и дымит.
И сад шумит, шумит.